Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
— Конечно, до какой-то степени он должен будет сам себя обеспечивать, — сказал дядя. — В этом весь смысл. Научиться выживать самостоятельно в большом мире. А что, по-твоему, делают все остальные? По-твоему, то, что у меня есть, упало с неба? Когда я жил в Дублине, мне приходилось подрабатывать летом на стройках и фабриках и каждый вечер есть одну и ту же картошку с дешевым фаршем. Но можешь не волноваться, без помощи я твоего сосунка не оставлю. Комната для него у нас найдется, а посольство субсидирует своих, и еще один рот для него не проблема. Когда родился наш старший, я оформил траст, страховой полис, и копил деньги на образование наших детей, а недавно внес туда дополнительную сумму, так что это отчасти покроет расходы и на его образование. Но самому ему тоже придется подрабатывать, легкой жизни никто не обещает. Скорее всего, некоторое время у него не будет хватать денег на поездки домой, так что, если ты его отпустишь, будь готова к тому, что снова увидишься с ним нескоро.
Тут наступил долгий перерыв, в течение которого они, кажется, продолжали говорить, но тихо, а потом из дырки снова раздался голос дяди Амира:
— Нет-нет, совсем не так. Да и вообще, столько лет прошло, а я еще не отплатил тебе за то, что ты тогда для меня сделала. Хотя это, похоже, и тебе не повредило. — За этими словами последовал громкий смех. Ответа матери я не расслышал. — Ладно, ладно, я возьму его с собой в Лондон. Я вижу, что здесь он превращается в обузу: дома от него одни неприятности, сам он все больше скучает и рано или поздно пойдет по кривой дорожке. Вдобавок неплохо будет убрать его подальше от этого слабоумного и дать ему возможность начать с чистого листа. Не нравится мне, что он каждый день к нему ездит.
— Спасибо, что подумал о нем, — сказала мать. — Он будет вечно тебе благодарен, и я тоже.
Первой моей реакцией была не радость, а смятение. Из-за бесконечных разглагольствований о своей жизни в Лондоне дядя Амир с тетей Ашей стали казаться мне глуповатыми, и перспектива жить у них не слишком меня привлекала. «Какая же тут невыносимая жара, разве эту воду можно пить, до чего жесткая эта курица, не могу есть этот хлеб, как надоели все эти мухи, у нас в Лондоне никогда не бывает столько мух». В основном так говорила тетя Аша, но дядя Амир сидел рядом, и его, похоже, вполне устраивал ее тон — иногда он даже вставлял какое-нибудь ехидно-снисходительное замечание в ее поддержку. Кроме того, раньше я не слышал, чтобы дядя Амир так отзывался о моем отце — слабоумный, хоть и знал, что большинство людей с ним согласилось бы. При мне дядя Амир никогда не говорил о папе с таким открытым презрением, однако как раз это меня почему-то не удивило. Именно этого и следовало ожидать от такого светского льва, как дядя Амир, по отношению к такому растерянному горемыке, как мой бедный папа.
Я не понял, зачем меня надо убрать от него подальше. Отец не интересовался мной, и мы с ним почти не общались. Я привозил ему обед и отвозил обратно пустую посуду, а иногда сидел напротив него, пока он молча штопал свои рваные вещи, и рассказывал ему обо всем, что приходило в голову. Конкретная тема не имела значения: отец редко задавал мне вопросы или как-нибудь комментировал то, что я говорил. Иногда он смотрел на меня чуть дольше, чем я ожидал, будто пытаясь осмыслить какую-то упомянутую мной подробность, иногда по его лицу проскальзывала необъяснимая удовлетворенная улыбка, сбивавшая меня с толку, а иногда у него вырывались восклицания, которые были мне не совсем понятны. Я объяснял это тем, что временами у него, наверное, мутится в голове. На улице мы иногда проходили друг мимо друга, не раскрывая рта.
Упоминая о моем отце в разговоре, что случалось очень редко, дядя Амир называл его Масудом и никогда не говорил ничего обидного. То, что я услышал от него сквозь дырку в стене, было сказано с легкостью привычной мысли; я понял, что таково истинное мнение дяди Амира о моем отце, и обнаружил, что оно меня задевает и мне хочется защитить папу от неуважения, хотя он сам вызвал его тем, что так откровенно махнул на себя рукой.
Когда я окончил школу и мать передала мне предложение дяди Амира отправиться с ним в Лондон, я спросил, почему он так поступает, и она ответила: потому что ты ему как сын. Я не спросил ее, за что он хочет ей отплатить. Я не должен был знать, что дядя Амир говорил об этом. Да и вообще, когда меня пригласили ехать, все мои сомнения испарились и я не мог противиться соблазну повидать большой мир и познакомиться с блеском лондонской жизни. А дальше подготовка к путешествию на время отвлекла меня от всех остальных переживаний и забот.
Я знал, что мать подумывает о переселении в квартиру, снятую для нее любовником. Мунире было уже три года, ее отец хотел чаще с ней видеться и настаивал на том, чтобы они перебрались в более просторное жилище. «Не хочет, чтобы его дочь выросла в лачуге», — сказал я как-то, чтобы уязвить мать. Она медлила из-за меня: знала, что я не желаю иметь с этим человеком ничего общего и буду возражать против переезда. К тому времени я уже покончил с саботажем, но по-прежнему не скрывал, что отношусь к ее любовнику враждебно, и она боялась, что я могу возобновить свою подрывную деятельность на новом месте. Короче говоря, я понимал, что здесь буду только мешать матери, а потому с еще большим пылом ухватился за предоставленный мне шанс отправиться в волшебный город Лондон и проверить, что я сумею там из себя сделать. Какой вред это могло принести?
Я приехал к отцу попрощаться в последнюю пятницу июля. Ему было всего сорок, но выглядел он старше, почти стариком. Я сказал ему, что сегодня вечером улетаю, и сначала он замер, а потом
