Дыхание озера - Мэрилин Робинсон
– Я ее позову, – решила я.
Едва я открыла дверь, свеча потухла. Я вышла к лестнице и закричала:
– Сильви! Сильви! Сильви!
Мне показалось, что донесся какой‑то шелест, слабое движение воды. Я снова спустилась вниз, на кухню. Я подвигала кирпичи на печке, открыла дверцу – в кухне никого не было. Тогда я вышла в гостиную и, широко раскинув руки, прошла ее вдоль и поперек. Никого.
– Сильви! – снова крикнула я, но ответа не было.
Я вернулась на кухню и вышла на веранду. Там я споткнулась о плавающие дрова и упала на колени. Пришлось по очереди снимать сапоги и выливать из них воду. Здесь тоже никого не было. Как и в кладовке. Значит, оставалась только бабушкина комната, в которую я боялась заходить, потому что она была на три ступеньки ниже кухни.
– Сильви! – позвала я. – Почему ты не идешь наверх?
После недолгого молчания она отозвалась:
– Чуть позже.
– А почему не сейчас? Холодно же.
Она не ответила. Я начала спускаться по ступенькам. На второй сапоги снова зачерпнули воды, и пришлось их снять. Я шла, вытянув руки, в направлении тетиного голоса и наконец дотронулась до грубых складок ее плаща. Она стояла, прислонившись к окну, и я еле различала ее силуэт. Я и не дотрагиваясь могла сказать, что стекло холодное.
– Сильви?
Она замерла как изваяние. Я сунула руку ей в карман и вытащила ее холодную ладонь. Я разжала тетины пальцы, потом стиснула их и начала растирать, но Сильви не шевелилась и молчала. Я протянула руку и коснулась ее щеки и носа. Веко у нее дернулось, но она двинулась. Тогда я отвела руку и стукнула Сильви в бок. Удар с глухим шлепком пришелся в складки плаща.
Она рассмеялась:
– Ты чего?
– А почему ты молчишь?
Я потянула ее за плащ в сторону двери и продолжала тянуть, хотя в итоге она, пусть и с неохотой, последовала за мной, остановившись только затем, чтобы по пути взять с буфета мешок с кирпичами. Я тащила Сильви за собой всю дорогу по лестнице и через дверь спальни. Люсиль стояла, наклонившись над свечой и окружив пламя ладонями. Но огонек все равно погас.
– Это была последняя спичка, – сказала сестра.
– Твоя очередь спускаться вниз, – ответила я. – Возьми уголек из печи и зажги свечку им.
Люсиль вышла и долго стояла на лестнице.
– Я схожу, Люсиль, – предложила Сильви.
Моя сестра едва ли не бегом спустилась по лестнице. Мы слышали топот и шуршание шагов в коридоре и на кухне и возню с плитой. Она вернулась наверх и принесла уголек в фарфоровой чашке. Я поднесла фитиль свечки к нему и подула, и в комнате снова стало светло. Сильви подошла к туалетному столику. Карты были сданы для третьей партии.
– Без меня начали, – вздохнула тетя.
Мы положили кирпичи на пол под ноги и, укутавшись в стеганые одеяла, стали играть в джин.
За эти дни Фингербоун странным образом преобразился. Если бы кто‑нибудь увидел выложенные на серебряном подносе странные предметы и ему сказали бы: «Вот щепка от Истинного Креста, а вот частица ногтя Вараввы, а вот комочек пыли из‑под кровати, на которой жене Пилата приснился тот самый сон», сама обыденность этих вещей свидетельствовала бы в их пользу. Каждая душа, проходящая через наш мир, касается осязаемого и меняет изменяемое, однако в итоге только смотрит, но не покупает. Обувь носят, а на подушечках сидят, но в конце концов все остается на своих местах, а душа продолжает путь, как ветер в саду подхватывает с земли листья, словно нет в мире иной забавы, кроме побуревших листьев, словно он желает одеть себя россыпью пыльных опавших яблочных листьев, а потом сваливает их в кучу под стеной дома и несется дальше. Так и Фингербоун – или те следы его, что остались над водой, – казался скоплением осколков обыденности, представленных нашему удивленному вниманию и выставленных в доказательство их значимости. Но потом вдруг вскрылись озеро с рекой и вода схлынула, оставив Фингербоун голым, почерневшим и занесенным грязью.
Восстановление города было одним из тех общественных мероприятий, в которых мы не принимали никакого участия. Бабушка вела довольно уединенную жизнь, поскольку ее не интересовали люди моложе ее самой. Мы да мальчишка-газетчик были единственными людьми не старше шестидесяти, с которыми она была неизменно вежлива. Лили и Нона, разумеется, с местным обществом тоже почти не общались, а Сильви утверждала, что вообще никого не знает в Фингербоуне. Время от времени она упоминала, что прохожий на улице напомнил ей такого‑то и такого‑то, был подходящего роста и подходящего возраста, но довольствовалась тем, что лишь поражалась сходству. Да и вся наша семья, надо сказать, не отличалась дружелюбием. Это самое честное описание лучших наших качеств и самое доброе описание худших. О нашей самодостаточности постоянно напоминал сам дом. Пусть окна в нем были разбросаны хаотично, а углы не отличались прямотой, но мой дед построил его собственными руками, ничего не смысля в плотницком деле. И ему хватило здравого смысла поставить дом на холме, поэтому, пока остальные выталкивали намокшие матрасы через окна второго этажа, мы просто отжали коврик из гостиной и разложили его сушиться на ступеньках веранды. (Диван и кресла оказались неподъемными, поэтому мы просто разложили под ними тряпье и оставили просыхать на неделю.) Старшие внушили нам с сестрой, что наше семейство всегда отличалось сообразительностью. Наши родные и предки якобы обладали значительным, а то и удивительным умом, хотя никто из них в жизни почему‑то не преуспел. Слишком увлекались книжками, как поясняла бабушка с едкой гордостью, и мы с Люсиль постоянно читали, предвосхищая будущие замечания и заранее предвкушая неудачу. Если мое семейство и не было таким умным, как нам хотелось считать, обман можно назвать невинным, поскольку вопрос нашей сообразительности не интересовал совершенно никого. Люди считали наши слегка церемонные манеры и невыдающиеся вкусы признаком того, что мы желаем держаться в стороне. А еще всем было наплевать, и нас это устраивало.
Теперь соседи удовлетворялись тем, что мы живы, с благодарностью принимали несколько банок кукурузы и суккоташа[4], смотрели с вежливой завистью на относительный комфорт и порядок в нашем жилище («Я бы предложила присесть, но в диване все еще полно воды», – каждый раз поясняла Сильви) и, чавкая ногами по грязи, отправлялись домой. Престарелый джентльмен наведался к нам попросить отросток филодендрона, потому что его цветок утонул, а разные женщины заглядывали в поисках своих
