7 октября - Александр Викторович Иличевский
Итак, невесть откуда взявшиеся кочевники-набатеи примерно в начале III века до нашей эры осваивают прибыльную поставку благовоний с Аравийского полуострова в Европу. Со временем в Негеве появляются места, отмечающие расстояние дневных переходов, – караван-сараи, форты… Впоследствии некоторые из таких стоянок дорастают до настоящих городов. Ницана (названная потом арабами «Ауджа аль-Хафир» была основана в ранний период набатейского заселения Негева. Затем на месте этой стоянки построили небольшой форт, охранявший дорогу на Синайский полуостров, которой пользовались и паломники, направлявшиеся на священную для евреев гору дарования Торы, в новейшие времена отмеченную знаменитым монастырем Святой Екатерины. После 106 года, когда римляне включили бывшее Набатейское царство в состав империи, форт был заброшен и заселен снова только при Диоклетиане. Ницана благополучно пережила арабское завоевание, но к середине VIII века снова была заброшена. Однако именно Ницану имел в виду пилигрим Антонин из Пьяченцы, описавший свой путь на Синай: пройдя двадцать миль от Халуцы, Антонин прибыл в крепость, в которой был постоялый двор, названный в честь святого Георгия; и вот уже после этой крепости, пишет Антонин, начиналась совершенная пустыня. На рубеже XIX и ХХ веков турки организовали в Аудже полицейский пост, а в Первую мировую построили военную базу и приступили к прокладке железной дороги на Синай. Сменившие турок британцы учредили систему полицейского надзора, и один из постов опять же располагался в Аудже.
Для Глухова главной особенностью пустыни была оглушительная, титанических размеров тишина. Ради этой сердцевины – тишины – стоило побыть подольше одному на дороге, которой римские легионеры при осаде доставляли из ущелья Цеелим воду к Масаде. И вот вы выходите поверху в горловину ущелья, и перед вами с высоты открывается небо над зеркальным лезвием соленого жгучего штиля, наполнившего трещину Афро-Аравийского разлома. Горный массив Иордании освещен закатом – теплое мечтательное золото далеких скал и глубина синевы видны на три десятка километров. Пронзительное одиночество и раскат пустынных склонов под ногами вокруг хранят полное, налитое всклянь, до макушки небес, ни с чем не сравнимое молчание. Не шелохнется ничто: ни травинка, ни песчинка, ни ящерка, ни веточка зонтичной акации, стройной, как вскинувшая в танце руки Саломея. Только слышно, как тлеет сигарета, и, может, кусачая муха звякнет над ухом. Гигантский молчащий неподвижный простор, тождественный самому себе в течение вечности, по-настоящему обретшей исток, сотворенной человеческим сознанием именно здесь, в этой смысловой точке географии цивилизации, производил гипнотическое впечатление. В этот гигантский хрусталик прозрачности и незримого Глухов мог вглядываться часами. А ночью в ущелье, в завале валунов и обломков скал, некогда расколотых и зализанных селевыми потоками, с пробуравленными, телесно изгибающимися желобами, с которых сейчас там и тут сочится вода, звезды в разломе были густы настолько, что, казалось, только протяни руку… И от мысли, что свет их совокупный состоит из реальной плоти времени творения (та звезда светит из глубины миллиарда лет пути, эта – из сотни миллионов, и обе, вероятно, уж более не существуют), становилось жутко.
Шерлок особенно любил весеннюю пустыню, когда можно было не носиться по ломкому периметру шакальих меток на пыльных тамарисках, а совать нос в цветы, чихать и фыркать и гонять пчел. В сумерках он исчезал, отправляясь к бедуинской стоянке, куда подтягивалось стадо овец, пахнувшее сыром и пометом. Поднимая пыль, овцы топтались, семенили и, шарахаясь от суетившихся овчарок, втягивались в загон из сложенных камней. Псы встречали лабрадора звонкими, басовитыми и охрипшими голосами, но не рвали – иногда даже позволяли приблизиться к течной суке. Под лунным светом овцы казались грудой валунов. Луна превращала пустыню в широко раскинувшийся сон, обрамленный поверху огнями иорданской, более населенной стороны, возвышавшейся над лезвием ртутного блеска Мертвого моря. Глухов сидел над косогором, поджидая, когда Шерлок вернется после своего весеннего моциона, обычно под присмотром какого-нибудь пса, следившего, чтобы гость наверняка покинул границы владений.
Летом Шерлоку по душе был Негев: перепончатые лапы водяной собаки созданы для песка, тогда как Иудейская пустыня вколачивала в них колючки и камешки, и после марш-броска до заветной стоянки, скажем в Нахаль-Цеелим, перепонки начинали кровить – на последнем этапе Шерлок то и дело припадал мордой к земле, чтобы их вылизать. Воды для него требовалось, как для взрослого человека, а в теньке пес первым делом разгребал верхний, горячий слой почвы, прижимался к грунтовой прохладе пузом – отдышаться – и вывешивал розовый прапор языка из запенившейся пасти.
Единственное, чего Шерлок всерьез боялся в пустыне, – падучие звезды. Метеорит чиркал по небу, как спичка по коробку. И тут пес вздрагивал, поднимал уши и, сиганув было к месту падения звезды, вдруг вставал как вкопанный и поскуливал.
Часто в пустыне Шерлок брал на себя обязанности вожатого, но не вожака. На развилках тропы Глухов давал псу возможность выбирать, и только если тот сомневался, доставал GPS с «километровкой». Что-то чуял Шерлок в пустыне, чего еще не мог разглядеть Глухов. По возвращении пес дня два благоухал пустыней: загривок, уши, грудь были напитаны запахами костра, каменной пыли, шалфея.
Чем же дьявол мог искушать Христа в пустыне, какие богатства мира приоткрыл Ему для соблазна в совершенной пустоте, где нет ни клада, ни обломка? И Глухову казалось, что он понимает, как никто в мире, какие из-под песка и камней можно добыть сокровища – слова, ибо нет ничего в мире дороже слов, речений, сотворивших саму Вселенную.
Джибриль, родившийся в Хан-Юнисе, отец двух сыновей, исчезнувших один за другим в Газе, два десятилетия проработал уборщиком в одной из школ Ашкелона. С незлым лицом, небольшого роста, коренастый, с залысинами на большой голове, с длинным ухоженным ногтем на мизинце левой руки, в неизменной серой униформе, он был хозяйственным, инициативным и услужливым, ценился руководством и пользовался доверием.
9 октября, в понедельник, он пришел к директору школы Керен Шошан (полная крашеная блондинка, за пятьдесят), поздоровался и спросил:
– Как же получилось, что вы так облажались?
– Кто это «вы»? – воззрилась на него заплаканная Керен.
– Ну вы – евреи.
– Евреи?.. Ты уволен, Джибриль.
– Хорошо. Очень хорошо.
– И что ты, Джибриль, будешь теперь делать?
– Сначала я перестану за вами дерьмо убирать. Потом мы вас всех убьем. Потом земля опять будет нашей и мы начнем править.
Директриса заплакала снова.
В тот же день Джибриль на дряхлом пикапе Mitsubishi L200, загнав в кузов по доске четырех овец, проехал со стороны штормового моря на территорию кибуца Зиким. На горизонте стоял военный корабль и время от времени
