Евротрэш - Кристиан Крахт
Шале осенью пустует, считай, что никого тут нет, продолжал он, так что мы очень рады гостям. Сам он – своего рода немецкий управляющий гостевого дома, завхоз, так сказать. А Вы, спросил он меня, наверное, вегетарианец? Лицо у Вас, надо сказать, очень знакомое. Вы не писатель случайно? Не автор «Измеряя мир»?
Я ответил: да, и мне правда приятно слышать, что он читал эту книгу. Так коммуна, стало быть, носит имя Дирка Хамера. А кто был этот Дирк Хамер, поинтересовался я. Блондин зажег свою самокрутку и двинулся ко мне, объясняя на ходу, что Дирк Хамер был сыном руководителя их коммуны и что его застрелил у себя на яхте, стоявшей у берегов Корсики, принц Савойский Виктор Эмануэль[24].
Основатель этой коммуны Рике Герд Хамер[25], отец Дирка, открыл, что все болезни вызываются так называемым конфликтным шоком, то есть любая болезнь – это на самом деле естественная биологическая программа, направленная на решение непредусмотренного биологического конфликта. На этом месте я, надо признаться, перестал слушать, поскольку всё это показалось мне бредом. Мой собеседник, вообще-то очень приветливый, но в то же время крайне неприятный, рассказывал дальше про Германскую новую медицину, разработанную Хамером-старшим, и что только она способна создать нового человека, и именно в этом и состоит задача коммуны – остановить рак истинно германским способом. Он осклабил желтые зубы. В это мгновение я решил, что этот тип и эта коммуна никаких денег от нас не получат.
Нам с матерью нужно было поскорее отсюда сматываться, вся история постепенно оборачивалась полным безумием. Я поблагодарил несколько натянуто, как мне самому показалось, и двинулся обратно в наш номер, а блондин еще сказал мне вслед, до скорой встречи, ужин совсем скоро, в семь, в малой столовой. Да-да, спасибо большое, я только схожу быстренько за мамой.
Мать, конечно, приняла обе таблетки фенобарбитала и ополовинила бутылку водки. Боже ты мой! Я включил свет, взял ее за руку и тихонько потрепал по плечу, она разлепила глаза, но видны были только белки, а веки судорожно подергивались. Я не обратил внимания на дозировку, обычно в одной таблетке тридцать, что ли, миллиграмм, самое большее восемьдесят. При том что мать их глотает десятилетиями, у нее вообще-то должна бы развиться резистентность. Я раз-другой позвал «просыпайся» и стал изучать упаковку. Таблетки в ней были по двести миллиграмм, и она приняла две, запивая водкой.
Это были такие плоские штуковины с желобком посередине, чтобы принимать не более половинки за раз. Боже мой, боже мой! Я бросился в ванную, схватил полотенце, налил воды в оранжевый пластмассовый стаканчик для чистки зубов и принялся протирать ей лоб влажной тканью. Господи, какой идиотизм. Какая немыслимая глупость. Я сам же ее и отравил. Глаза ее опять закрылись, она казалась намного бледнее обычного – или это свет такой в этом дурацком номере? Я продолжал тереть полотенцем, потянул за мочку уха, погладил по жирным волосам. Она не реагировала. На губах у нее выступил пузырек слюны.
– Мама, очнись! Мама, ну так же не может быть. Мама! Тебе обязательно нужно к парикмахеру! Вот очнешься, и поедем вместе делать тебе красивую прическу, может, тебе постричься покороче, как ты думаешь, мама?
У меня было ощущение, будто я всю жизнь говорил одни банальности. Нет, не так: я знал, что всю жизнь говорил одни банальности. Мне ни разу не удалось сказать что-нибудь существенное, мои слова никогда даже близко не подходили к происходящему внутри.
– Я всегда ужасно боялся, что к нам придут гости и станут вслух смеяться, понимаешь, высмеивать нас, потому что мы не умеем поддерживать интересную застольную беседу. Папа этого тоже не умел, ты же помнишь. В обществе он был натуральным аутистом, это у меня от него.
Она не шевелилась. Больше всего она любила слушать истории. Мне ничего не приходило в голову, как я ни старался. Историю, хоть какую-нибудь историю!
– Мама, послушай, ты знаешь историю про Мэри Уотсон?[26] Хочешь, расскажу? Так вот, Мэри Уотсон со своим четырехмесячным сыночком по имени, ммм, Феррье, и, конечно, с А Самом, тяжело раненым слугой-китайцем, восемь дней дрейфовала по морю в обрезанном корабельном баке, который у них использовался для варки трепангов, проделав около сорока миль. Мама? Потому что, когда ее муж был в отлучке, аборигены с материка напали на трепанговую ферму, которую он устроил на острове Лизард. Дневник, который она вела в последние дни, нашли вместе с ее останками в 1882 году. Ты слушаешь?
Она не отзывалась. Но этого же не могло быть. Ее история не могла закончиться здесь, уж во всяком случае не в этой комнате, не в этой замызганной нацистской коммуне в Заанене. Я взял ее руки в свои.
– Мама, послушай! Мэри Уотсон с мужем устроили свою ферму у ручья, единственного источника пресной воды на острове. А еще Мэри нечаянно зашла на священный участок аборигенов, который был у них табу для женщин и детей.
Дышала она еще? Я не знал. Я сжимал и тискал ее руки, пока они не порозовели.
– Аборигены напали на А Сама, в него вонзилось семь дротиков. А другого слугу, по имени А Лёньг, они убили на огороде, где он любовно выращивал овощи. Мэри обратила аборигенов в бегство выстрелом из револьвера и отправилась в железном баке в открытое море в надежде, что ее подберет какой-нибудь проходящий корабль. Мэри с младенцем и А Самом дрейфовали по морю со второго по седьмое октября, иногда приставая к рифам и маленьким островкам. Последняя запись в дневнике Мэри Уотсон гласила: «Вода кончилась. Умираем от жажды».
– А что ж они не взяли с собой воды? Куда бы ты ни направлялся, обязательно нужно брать с собой воду, это все знают.
– Господи, ты всё-таки тут.
– Я всегда беру с собой воду, всегда.
– Мама.
– И чем кончилась эта история?
– Ты прикинулась мертвой.
– Да.
– Как раньше.
– Как раньше.
– Я так напугался.
– Ерунда. Это тебя нечистая совесть мучит. Я не собираюсь умирать. Так чем эта история кончилась?
– Останки Мэри и ее малыша нашли в мангровых зарослях на острове Ховик, прямо в железном баке, полном воды от недавнего тропического ливня.
