Замки - Ирина Леонидовна Фингерова
Ему все равно.
Дома вскрываю конверт.
Мне так стыдно. Стыд – это мое чувство. Есть люди вины и люди стыда. У первых – самодельная виселица, у вторых – публичная казнь. Публичная казнь – это выступление на сцене. Я совсем не знаю, что хочу делать в жизни. Уехать отсюда. Жить в доме с решетками на окнах. С несчастными взрослыми. Мечтать их снять. Мечтать их изменить. Мне нужен воздух. Меня пугает воздух. Не все люди на свете обязаны быть интересными. Некоторые – просто добрые. Но я не добрая, я не злая. Трусливая. Такие поступают на экономический или филфак. Лишь бы заткнуть себя куда-то. У меня нет никаких способностей. Боже. Тело деревенеет от осознания того, что я сказала это вслух. Теперь он знает, что я хочу его поцеловать. Но я не хочу. Вот в чем шутка. Морган – пропасть, в которую хочется прыгнуть, чтоб увидеть свое тело распростертым на земле и тут же пожалеть. А что ещё хуже – я надеюсь, что он – пропасть. Потому что если это не так, то мне некуда прыгать.
А здесь я не останусь.
Разворачиваю лист.
Письмо от Владислава.
«Уезжаю в Чехию. Позволь запечатлеть».
Глава 7
Иногда мне кажется, что я взяла жизнь у родителей в долг – как квартиру, а они арендодатели. И хоть я и плачý исправно – они врываются, когда никого нет дома, и раскладывают мои вещи по своим местам.
Я пропитана ими. У нас один запах на всех. От него никуда не деться.
У папы угнали его «девятку». Старую, раздолбанную «девятку». Уже давно распродали на запчасти. Он расклеивает объявления по всему району. Несмотря на то что у него болят колени. Купил ведро с клеем, кисточку, взял стопку объявлений и пошел.
Все мы родом из детства. Такая страна, где каждому выдают маленькие горшочки с семенами комплексов, убеждений и представлений.
Мы рождаемся счастливыми и голодными. Суем в рот и в голову все, что плохо лежит. Мама говорила, что в детстве я облизывала колеса своей коляски и тыкала пальцами в глаза соседскому бульдогу. Я не боялась собак, пока папа не сказал, что они опасны. Мы гостили в деревне, у каких-то его родственников, туалет был на улице, рядом с собачьей будкой. Там жила подслеповатая овчарка по кличке Фас. Она любила куриные потрошки и ненавидела детей. Хорошая была собака, верная, но детей не любила. Поэтому папа сажал меня на плечи, если мне нужно было в туалет, набирал в пакет мяса и говорил: «Главное, не бойся». Но как тут не бояться? Фас был на цепи, но истошно лаял, даже обед его не успокоил, а я все никак не могла попи́сать, но стеснялась об этом сказать, и через какое-то время приходилось идти ещё раз. И ещё. А Фас всё не унимался.
Когда я перестала засовывать в нос батарейки, начала читать книги. Не помню, кто научил меня читать, но мне казалось, что это мой волшебный дар. Больше никто в мире не умеет читать. И книги пишут специально для меня. Они всегда относились ко мне с пониманием.
Утята склонны к импритингу. Запечатлению. Такая врожденная форма обучения. Они рождаются, открывают глаза, видят первый попавшийся объект, думают, что это «мама», и копируют его поведение. Я не утенок, конечно, но всегда делала то же самое. Я подражаю маминой манере поджимать губы, если ей что-то не нравится, но не говорить о причинах, папиной привыче переходить на личности, если заканчиваются аргументы, использую словечки из любимых книг вроде «впрочем» и «отнюдь».
Такое ощущение, что меня нет. Все мои мысли и поступки нарисованы невидимыми чернилами, из тех, что обретают цвет после того, как посветишь ультрафиолетовым фонариком. Или смешаешь с каким-нибудь реактивом. Так и со мной. Только вместо реактива – реакция других людей. Иначе я не понимаю, как относиться к самой себе. В детстве было проще. Существовали только две кнопки – одобрение и неодобрение. Мама целует или мама кричит. Мама плачет или гладит по голове. Но иногда она хвалила, а на лице её было разочарование. Иногда она говорила, что любит, но не давала себя обнять. Иногда она кричала, но смотрела в другую сторону. Как тут разобраться? Кнопки оказались нерабочими. А потом я пошла в школу и поняла, что все сражаются за одобрение. Но у кого-то больше шансов на самом старте. Красивое лицо, новая одежда, шутки лучше, родители любят друг друга. Да всё что угодно. Всегда есть способ нагнать соперника. Лицом не вышел – читай книги, во-первых, подсадишь зрение и некоторые дефекты скроют очки, а во-вторых, с тобой будет о чем поговорить. Не любишь читать – становись доброй! Всего-то нужно любить животных и говорить сахарным голоском. Если быть доброй слишком сложно – можно странничать. Говорить мало, но загадками. Проколоть пару лишних дырок в теле, быть спонтанной. Стать не такой, как все. Выбрать неодобрение. Курить под окнами школы. Лазить по заброшенным зданиям. Носить с собой бутылку ром-колы и сборник Маяковского. Но в итоге все равно выставлять фоточки в инстаграм или громко рассказывать друзьям на перемене. Потому что суть все та же – чернила бесцветны, пока не вступают в реакцию.
Наверное, это потому что очень сложно себя любить, когда тебе пятнадцать.
С чего бы?
Наверное, поэтому так приятно, если кто-то тебя заметил. По-настоящему разглядел. Ты заражаешься этим интересом к себе. Не ты. Я. Я заражаюсь этим интересом. Морган говорит, что я все время использую местоимение «ты», когда говорю о себе. Что оговорки – это ключ к тому, что человек в себе отрицает. Что я не умею быть с собой честной.
Я даже боюсь представить, сколько у меня внутри запертых дверей.
Непозволительная роскошь, учитывая, что моя комната проходная.
Мама приготовила сырники с зеленью. Творог. Яйца. Немного манки. Мука. Укроп. Шипящее масло. Румяные бока. Я сидела на кухне около мусорного ведра и стригла ногти. Мама смотрела «Битву экстрасенсов» по телевизору. На полную громкость. Из открытой форточки доносился уличный гомон. Кого-то учили кататься на самокате. Лысые деревья заглядывали в окна, как голодные дети. Коты гуляли по трубам. Две ложки сметаны. Белые тарелки с голубоватым орнаментом. Три вилки. Один нож.
– Опять это говно, – сказал папа, когда мы сели есть.
«Наш сегодняшний герой, Тор Вафля, обладатель премии Гудини, шаман, маг и ясновидящий
