Отсюда лучше видно небо - Ян Михайлович Ворожцов
Простите, Виталий Юрьевич, своего сына Владислава за то, что из него не получился повод для гордости, – фундаментальный пример для подражания! – повод для вашего будущего появления в благопристойном обществе, на рауте одноклассников, где каждый родитель только и обсуждает многообещающий триумф своего чада: будто только для того родители и расплодили собственных детей, чтобы в будущем у них нашелся предмет для срочнозачатого телефонного разговора, чтобы они не казались столь односторонними, ограниченными личностями, – чтобы в старости им беспрепятственно нашлось, о чем поговорить, кроме как о своей болезни, о крылатом сатанинском сонме бесчисленных хворей, паразитирующих в их душном теле.
Впрочем, появление Владислава, – этого онанирующего отрока, скособоченного раздражителя гениталий, неоднократно пойманного за блудливую руку, – было нежелательным в телефонном разговоре и неизменно пробуждало малоприятные ассоциации у собеседника, у родителей.
«Пап, ты на меня не злишься?»
«За что?»
«Не знаю, за что-нибудь?»
«Нет… а должен?»
Не исключено, конечно, что Людмила Викторовна и Виталий Юрьевич когда-то жили в счастье, в гармонии, во взаимной любви, – но для Владислава Витальевича, для их ребенка кратковременная вспышка беспечного счастья обернулась гнетущим удушьем, многолетним адом.
Но ведь всегда получается так, словно заранее нежизнеспособные родительские мечты, – которые они не могли просто созерцать, оставив в блаженстве и запредельном покое, – эти мечты при грубом и принудительном овеществлении обнаруживали трагическое несовершенство, теневую сторону, брак, появлявшийся из-за кулис в последний момент.
Но в слепом исступлении, сжигаемые затаенным желанием и звериной похотью, одураченные родители Владислава Витальевича не видели даже настораживающего вздутия, неуловимо-призрачного намека на этот вездесущий порок, прятавшийся за одурманивающей пеленой их эгоистических интересов и легкомысленных радостей.
И с этой вещественной испорченностью, никак не согласующейся с их непорочными представлениями и единоличными мечтами о будущем, они так и не сумели примириться. В конце концов каждый человек – всего-навсего великовозрастный ребенок, ставший жертвой педагогического субъективизма и всеми учимый жить по пятибалльной шкале, выбравшийся из мира заниженных оценок и завышенных ожиданий.
Повсюду это несоответствие, какой-то проблематичный пробел, неисчерпаемая (с невозможностью ее заполнить) пустота внутри.
И сейчас задыхающийся, вслушивающийся Владислав Витальевич ощущал, что разговор с Виталием Юрьевичем вот-вот прервется и больше не возобновится никогда: и более не представится случая поинтересоваться у отца, была ли какая-то цель, с которой его произвели на свет?
Какого пути необходимо придерживаться, какие поступки Владиславу нужно совершать, чтобы, в конце концов, произошло его беспрепятственное посмертное слияние с отцом в равномерно разлитой пустоте: эта ослепительная встреча на высшем градусе осознанной бестелесности, на кульминационной стадии всемирного распада.
Но, к сожалению, не найдя слов, не спросил. Попрощались. Виталий Юрьевич первым положил трубку. А вот Владислав Витальевич еще долго сидел, как всегда в отсутствующей позе, слушая, как в бездыханной трубке – приставленной к его уху, – вновь и вновь прокатывается паровозными свистками аритмический гудок израненного отцовского сердца, опущенного на рычаги: шли минуты, часы, дни…
Интересно, как там Таня?
Коротко подумал он.
И провалился в сон.
Глава 7. Чистая доска
Где-то в середине августа началась та изнурительно-долгая неделя, которую Владислав углубленно изучил путем приобщения к зубной боли и экспоненциально нарастающему страху перед предстоящей, – назначенной на три после полудни, – стоматологической осадой столицы его рта. Это человеческое тело, кажется, только и создано ради двух отверстий, – рта и ануса, так что все остальное можно рассеять в воздухе без потери общего смысла, а то, что останется (рот и жопу), соединить, связать бантиком и присобачить, как магнитик, на холодильник.
Изо дня в день просыпался Владислав Витальевич рано утром: лицо его было, как кокнутое яйцо, а квартиры вокруг него присвоили своих владельцев, отказываясь признавать, что пройденный километр важнее длины ноги, высунутой из-под задравшегося одеяла.
Изнутри и снаружи окутывала Владислава привычная, многогранная дымка болезненной бесплотности, – спутанные намерения были заблокированы ощущением утренней бестелесности, окончательной утраты своей идентичности. Все это, действуя сообща и против Владислава Витальевича, создавало эффект всеобъемлющего, непреодолимого отсутствия, которое восполнялось мимолетными эпилептическими припадками безобразного стихотворчества. Так он существовал.
В сумме явлений наименьшей самостоятельностью обладал Владислав: ветер, дующий с форточки; сбоку свистяще-натужный шум водопроводных труб, шаркающие шаги, прохлада, объясняющаяся отсутствием в квартире теплоизолирующей материи, ледяной паркет под шныряющими в поисках тапочек босыми ногами, – но все это ощущалось как само собой присутствующее, существующее безотносительно к телу. От наплыва солнца стали сгущаться бесцветные контуры однокомнатной конуры, которая, как актриса, подводила брови, красила губы, румянила щеки, мечтала сделать свое лицо узнаваемым, нестареющим, вечным с помощью вещей.
Эти безликие свойства, приближающие долгожданную полноту жизни!
Но всегда недостаточно близко, недостаточно полно. Всегда чувствовал себя Владислав чуточку мертвым, – но это, впрочем, участь живого человека. Вот, например, вещи, из которых состоял неполноценный Владислав Витальевич: вот сдвинутые в сторону и скрещенные в углу табурет и вывихнутая гладильная доска, сообща напоминающие очертания тонущего вражеского корабля; своенравная трикотажная рубашка с никак не отстирывающимся пятном пота вздернута, словно белый флаг, на створке запылившегося шкафа; извечная и непримиримая вражда левого и правого потерянного носка (на выделяющемся левом носке прорыто было кропотливо отверстие для червивого большого пальца); в чем-то выпачканный пиджак, свесив опустевшие выглаженные рукава, как перед незапланированным расстрелом, позаимствовал временно форму у чуть изогнутой спинки стула, но все-таки, – и это было очевидным, – нуждался в утраченных объемах плоти, принадлежавшей Владиславу Витальевичу; качественные, планомерного покроя импортные брюки с каким-то удивленным видом (о чем говорило кольцеобразное соединение штанин) наполовину простирались с дивана на паркетный пол, – и вот все эти разрозненные, разбросанные вещи, из которых себя каждое утро собирал Владислав Витальевич, выглядели представительнее, аккуратнее и чаще удостаивались похвалы, нежели прячущаяся под ними личность.
Кое-как Владислав принудил себя встать. Но предпочтительнее так, чем по привычке. В соседних домах окна нараспашку: но едва заметная сетка от проникновения комаров не позволяет достичь беспробудного слияния с окружающей средой человеку, не обкусанному этими вице-президентами среди кровососущих насекомых.
У Владислава Витальевича вообще-то имелась целая теория о том, что пространство передается воздушно-капельным путем, половым контактом, через генитальный герпес или расчесанные укусы комаров, разносящих не само пространство, но какой-нибудь искажающий восприятие недуг, инфекцию, неуловимый лейтмотив ностальгических переживаний или религиозное переживание, – наделяющее вещи призрачным ореолом смутной узнаваемости.
Случалось, что Владислав воображал, как множество комаров через поры высосет всю его кровь до капли, – и разнесет семя его вымышленной болезни
