Имитация - Елена Бодрова
Когда оказываюсь у главного входа, вижу охранника. Он сидит ко мне спиной, смотрит телевизор. Его силуэт кажется вырезанным из картона. Выхожу на улицу. Вдалеке у скамейки мнется какой-то мужик, весь в черном, похожий на унылую кляксу, а больше никого нет. Даша ушла, значит. Конечно, не ждать же ей вечно.
Я вернулся в консерваторию, взял у вахтерши ключ от свободного класса. Раз уж я здесь, попробую сочинить тему фуги. Вчера, когда был у Гены, меня посетило озарение – как нужно сочинять. Это было легкое и радостное чувство. Но вчера я ошибся. Моя тема сочиняется не так. Сегодня я видел ее в зеркалах. Сначала у нее было одно лицо, а затем другое. И жуткий провал – разбитое зеркало – между ними. Вот моя тема.
Сел у пианино. Клавиши поблескивали желтым в свете ламп, и я выключил свет. Потрогал клавиши. Облупленные по краям, старенькие клавиши. Нажал самую сложную, самую далекую для меня, непонятную – ре-бемоль. Она звучит так, как по тарелке стучит ложка в столовой детского садике. Я доедаю рыбный суп со смесью радости и тревоги в душе́. Радости, потому что рыбный суп дают на ужин, а после ужина меня заберут отсюда. А тревоги… боялся, что не заберут. Или опоздают. И я буду сидеть в темном помещении, уже одетый. Мне будет жарко, но я не сниму шапку и шарф, потому что побоюсь: тогда останусь здесь навсегда. В окно уже видны будут звезды. Но я-то знаю, звезды радуют, только когда идешь домой.
Так звучит нота ре-бемоль. С нее начинается моя тема.
Дальше поступенное движение вверх – я расту, становлюсь старше. И скачок. Между восемью годами и восемнадцатью. Их почти не было, этих десяти лет. Не знаю почему. Они – как черно-белые фотографии: разглядываешь, как семейную историю, вспоминаешь. Но не чувствуешь. Широкий скачок.
И повтор: звук возникает снова и снова, как отражение в зеркалах. Он звучит то глуше, то ярче, но это один и тот же звук.
Тема готова. Ровно два такта. Когда играю ее, чувство необъяснимое, неясное, неизвестно – то ли радостное, то ли грустное, то ли все вместе – но такое чувство уже было у меня, когда я шел с папой из садика. Я наконец разрешал себе смотреть на звезды. Они были теперь для меня хороши. Я поднимал лицо. Падал снег, попадал мне в глаза, а я моргал и улыбался. Снежинки перемешивались со звездами, кружились, летали, опадали. Я еще думал тогда, что черное небо – это дно самого большого в мире ведра, которое кто-то перевернул, чтобы, как сор, высыпать блестящую труху – снег и звезды. Их выбросили, а я ловил ртом и улыбался.
* * *В девять я ушел из консерватории, просто потому, что она закрывалась. Я написал тему и даже сочинил к ней противосложение. Самое трудное позади. Останется лишь провести тему в оставшихся голосах и придумать способы развить ее в разработочном разделе. Когда шел под фонарем, а тень моя блуждала рядом, я вспомнил про ракоход. Вспомнил наш с Геной разговор о том, что рождение человека – это ракоход его смерти. И подумал, что если взять ракоход моей жизни, то я начну молодеть, пока не превращусь в ребенка и у меня не появится отец. Он возникнет из ниоткуда и станет с нами жить, как будто так и надо. А потом, когда исчезнут все мои года, я исчезну тоже. А папа продолжит жить. Так, словно меня и не было. Ведь до моего рождения меня действительно не было. Только, в отличие от смерти, этот факт никого не огорчит.
Размышляя, я поскользнулся и чуть не упал. Огляделся – где иду? На автопилоте ведь. В снегу через дорогу заметил что-то черное, лежащее без движений. Перешел дорогу. В снегу лежал мужчина. Лицо его было пурпурным, и я не понял, то ли от света фонаря рядом, то ли по какой-то другой причине.
Хотел вызвать скорую, но не нашел в кармане телефона.
– В ремонте же, – вспомнил.
Улица, как вылизанная тарелка, блестела пустотой. Ни души, как назло. Я походил взад-вперед, ожидая хоть кого-нибудь встретить. Вдалеке, через три дома, заметил три фигуры. Они сгруппировались и время от времени переминались, потряхивали ногами и руками, как это делают борцы перед ударом. Или мне казалось, а двигались они как-то иначе. Я направился было к ним, но на полпути зачем-то остановился. Сделал вид, что смотрю на часы, а потом пошел в обратную сторону.
Снова приблизился к лежащему в снегу мужику. Легонько потянул его за рукав. Позвал. Еще раз потянул, уже не легонько. Он не реагировал.
Заметил, что те трое идут в мою сторону. Спросить бы у них телефон – позвонить в скорую или полицию – но как это будет выглядеть? Когда ночью пытаются стрельнуть сигаретку или, тем более, телефон, это выглядит всегда одинаково.
Я поднял воротник, сдерживая ветер со снегом, который заметил только что, и демонстративно не спеша зашагал от этих троих. Думал, отойду немного, потом вернусь к мужику. Но трое следовали за мной, сокращая дистанцию. Пришлось ускориться. Я шел теперь к дому, а они шли за мной.
Снег попадал в уши и за воротник. Почему-то я шел без шапки, где оставил ее и была ли она у меня вообще, не помнил. В свою арку я занырнул уже почти бегом, пробежался до двери подъезда и прилип к ней. Никто во двор следом не зашел. Видно, ребята направлялись все-таки не за мной, а по своим делам.
Я выдохнул. Вспомнил про мужика в снегу. Минуты две думал, вернуться к нему или нет. Ну вернусь – дальше что? Без телефона ничего предпринять все равно не смогу. Ткнул ключом в кружок домофонного замка, дверь пикнула и вытолкнулась мне навстречу.
В прихожей меня встретила Вика, которая сразу недовольно заявила:
– Я тебе не секретарь.
– Может оно и к лучшему. Зачем мне такой психованный секретарь? – парировал я. Мне не было интересно, почему она мне не секретарь. После всего, голос Вики – это последнее, что хотелось услышать.
– Тебе раз пять, наверное, звонила какая-то девчонка.
– Даша?
– Откуда я знаю! Которая всегда тебе звонит, как сумасшедшая, когда тебя нет дома.
– Даша, значит. Я перезвоню, – сказал и сразу взял трубку в руку. Вика ушла из прихожей, тогда я набрал телефон скорой помощи. – Здравствуйте. Мужчина в снегу лежит. Не знаю, не двигался, когда я там был. Погодите, это было на улице… на…
Черт.
Погорячился – бросил трубку,
