Шломо Вульф - Убежище
Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей вежливой недосказанности. Я невольно съежилась под его уже совсем другим, потяжелевшим вдруг взглядом. Он заметил мой испуг и снова улыбнулся: "Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна. Я говорю не о совершенном преступлении, а о возможности такой роковой ошибки с вашей стороны, если ваши симпатии сохранят свой вектор, и вы войдете в еврейскую семью, склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам советую, настоятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто враг, Таня..." "Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я этих обрезанных отныне и близко к своему славянскому телу не подпущу..."
Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только поправлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лойяльным советским гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".
***
Господи, какие были декорации в следующей сцене!
Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман неохотно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов, чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя Феликса и снисходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим Израилем! Вот идиотка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а тут выскочила со своими вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут -- двое долбанутых сцепились... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за дурацкой любви. Надо найти себе кое-что потверже, беспощадно подумала я, и на том сердцем успокоиться.
***
С этими решительными мыслями я появилась в отделе к самому концу рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, - кричал Валька. -- Не тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, - волновалась Люся, - тебя совсем отпустили или за вещами?" "Таня, - крикнул Гаврилыч, - кончайте базар в рабочее время. Тебя с утра ждут в нормоконтроле. Все, никаких митингов -всем работать!"
"Но вы же неправы, Танечка, - взволнованная Изольдовна была сегодня сама любезность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было всего-никого в апреле 1917, а евреев среди них было большинство. И такое натворили!.." "Вот что, - насмерть перепугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна, только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к своим коллегам прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы, Смирнова, - еще больше перепугалась Изольдовна. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует, хорошо?"
"Ну вот, теперь ты обиделась, - вдруг тонким голосом горько заплакала Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее поцеловать в щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина" (как бы гордился собой Андрей Сергеевич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя. Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышибли из меня мою несчастную любовь одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела. Ничего себе! Зато как легко стало на душе сразу...
***
И Гаврилыч стал удивительно ласковым со мной. Доверил разработку целого блока, я выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. Все мне улыбаются. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и реже, а в промежутках тепло, как в Крыму.
В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду, боюсь... Или нет -- сразу звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.."
А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю. При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла? Бот! Плавсредство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз... Представляешь? Никаких тебе не надо теперь ни рейсовых катеров, ни электричек, автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при чем? Ты что, со мной вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем? -- смешался он. - Бери кого хочешь, я не возражаю, как капитан. Прямо на эти выходные и договаривайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?"
Бот стоял на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли не личная яхта Николая - в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с палубы, пока я выглядываю сквозь цветущую сирень. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня".
Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с теплыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но вполне терпимую воду бросаю ему в лодочку вещи и плыву к боту сама. Там с кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. По нему я поднимаюсь на нагретую на послеобеденном на заказ солнце палубу, особенно горячую после холодной воды. Бот сияет свежей краской и иллюминаторами. Я прохожу на нос, свешиваюсь над поручнями, потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз с газовой комфоркой на красном баллончике и с обычной железной печкой. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через глаз аккуратная повязка, тельняшка обтягивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал бы и культурист -- не зря он по восемь часов в день ворочает в порту стокилограммовые ящики и мешки. Да еще джинсы с закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный пират из него получился! И нафиг мне с таким парнем Феликс с его метаниями, сомнениями и непредсказуемостью...
Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он все-таки лучше всех смотрелся бы на любом месте...
Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом исчезает за мысом Бурным и вся улица с тем же названием, а потом отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я на корме, свесив ноги над кипящей за винтом водой. Солнце печет совсем по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."
Над нами нависает зеленый массив поросшей лесом сопки у противоположного берега залива, блестит вода уютной бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой подушке из водорослей - сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я, млея от счастья. А ведь могла и не дожить...
Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Какие-то два-три месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.
Коля плюхается на мягкий барьер водорослей рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня за мокрую талию. Тотчас он отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, девушка красивая рядом. Мне ли портить счастье хорошего человека? Да и что я сама, неживая что ли?..
