В открытое небо - Антонио Итурбе
Выходит на улицу, а в спину ему несется град оскорблений. Он размышляет над следующим парадоксом: на его «Полет в Аррас», который вышел в свет в Соединенных Штатах, был наложен запрет в оккупированной нацистами Франции и вето де Голля на территории так называемой «Свободной Франции» в Северной Африке.
Тони бродит по путаным улочкам Алжира, пережевывая слово «родина». От него во рту горечь. Патриоты готовы отдавать за свою землю жизнь, но готовы и убивать. Национальные гимны обладают для них силой гипноза, заставляя вставать по стойке смирно. Они его пугают.
Какая-то армия роботов.
Пациенты, что ожидают приема доктора Вимё в гостиной, которой также приходится выполнять функции зала ожидания, очень удивляются появлению там рослого француза, облаченного в военную рубашку поверх пижамных брюк, который громким шепотом сообщает доктору, что срочно нуждается в его внимании.
– Что-то срочное? – обращается с вопросом к нему дама с загипсованной рукой.
– Конечно, мадам! Прошу меня извинить! Мне необходимо кое-что показать доктору.
Когда голова доктора показывается в дверях кабинета, на его лице выражено неудовольствие.
– Сейчас не могу! Меня больные ждут!
– Доктор, офицеру срочно требуется неотложная помощь. Лично я не возражаю, чтобы его приняли без очереди.
Другие пациенты тоже не возражают.
– Вот видите, доктор? Ваши больные – люди сострадательные.
– Да вы ведь понятия не имеете, о неотложности какого рода идет речь! – сердито восклицает Вимё.
Окинув публику странным взглядом, Тони трясет рукой с зажатыми в ней листами.
– Мне нужно, чтобы доктор прослушал эти страницы. Как же я иначе узнаю, на верном ли я пути?
– Но… о каких страницах вы говорите? Вы больны или нет? – спрашивает мужчина в весьма преклонном возрасте. А другой потихоньку, повернувшись к сидящему на соседнем стуле, крутит пальцем у виска, показывая, что да, тот действительно болен, однако плохо у него с головой.
– Вы правы! Литература – болезнь! Это займет всего несколько минут. Вы все можете послушать!
Тони смотрит на сердитое выражение лица доктора. Сдается, складывает листочки и возвращается в комнату, которую доктор, его приятель, любезно предоставил в его полное распоряжение на то время, которое ему придется провести в Алжире.
Два дня назад, когда Вимё вернулся ночью после дежурства в больнице, Тони воспользовался случаем и затащил его в свою комнату – зачитать кое-какие фрагменты. Тот был измотан и в дурном настроении и, возможно, именно поэтому сказал, что на его ухо все это звучит как воскресная проповедь во славу некоего бога, только ему не понять – какой религии. Это Тони ничуть не обескуражило. Его бы больше огорчило, если бы тот сказал, что его герой, который распоряжается судьбой своих подданных в строгом соответствии с идеалами равенства и справедливости, показался бы ему элитарным и патерналистским. Хуже было то, что доктор высказал мысль, что такого рода правление не может не привести к авторитаризму, и вот тут-то Тони стал возмущаться. Одним прыжком, отбросив и едва не сломав, он выскочил из плетеного кресла, сидя на котором обычно пишет.
– Да как же вы все спутали – мораль с авторитаризмом! Разве аморален капитан, когда приказывает своей роте лечь на землю, потому что, если этого не сделать, их, как косой, срежет пулеметная очередь? – заявляет он.
– Да, но, начав приказывать… когда следует остановиться? – возражает Вимё.
– Речь идет не о приказах ради приказов! Я ведь имею в виду не высокомерие многих военных, которые полагают, что командовать – это как можно громче орать. Я говорю о величайшем смирении того, кто повелевает: он должен слушать своих людей, должен смотреть на них, понимать их, любить их больше самого себя. Важно только общественное благо.
Доктор Вимё, обессилев, в конце концов соглашается, признав его правоту. И ценность победы для него не умаляет даже то, что врач безудержно зевает и после третьего одобряющего кивка засыпает на стуле.
Вимё, занимавшемуся врачеванием, не раз приходилось наблюдать хрупкость человека, панический страх смерти, приводящий к самым крайним проявлениям эгоизма, отчаянье перед болью. Он понимает и даже разделяет это утопическое стремление к мировому правительству, долженствующему действовать поверх всех границ, несмотря на национальные, расовые и религиозные различия, но он думает, что этот совершенный лидер без единого нравственного изъяна, о котором мечтает Тони, принадлежит не роду человеческому, а исключительно литературе.
Тони сидит в своей комнате, занимаясь правкой рукописи, поисками верного пути в лабиринте слов, когда раздается стук в дверь. За дверью его старый друг по Нью-Йорку, артист, которого в шутку величают Ришелье. Тони воздевает руки и улыбается.
– Вот так сюрприз! В Алжир пожаловал Ришелье собственной персоной, вместо того чтобы блистать на Бродвее. Что ты здесь делаешь?
– Воюю, как и ты.
– Да я-то всего лишь лодыря гоняю в этой комнате. Хочу отдать за Францию свою жизнь, а они не хотят дать мне самолет. Как думаешь, справедливо?
Тут Тони замечает в его руке маленький кожаный чемоданчик, прямо-таки роскошный, и тотчас его узнает. Это тот, что однажды купила себе Консуэло! Ришелье улыбается.
– Это тебе из Нью-Йорка прислал некто, кто о тебе не забывает.
Тони хватает чемоданчик и торопливо, как дети свои рождественские подарки, его открывает. Внутри несколько книг, о которых он писал Консуэло, упоминая, что
