В открытое небо - Антонио Итурбе
Тони пишет письмо матери, расположившись в гостиной алжирского «Французского клуба», месте, отмеченном провинциальной элегантностью бархатных штор и мягких диванов, где он с каждым разом чувствует себя все более неуютно. Рассказывает ей о той токсичной атмосфере, в которой приходится жить.
Деление французов на сторонников правительства Виши, послушного Берлину, и последователей де Голля здесь ощущается намного острее, чем в Нью-Йорке. Де Голль терпеть не может англосаксов, не хочет, чтобы они возглавили освобождение Франции. Но и со стороны американцев тоже есть сильное предубеждение к французам и к их армии, которую они считают сумбурной, неспособной договориться даже между собой. А жара превращает ненависть в липкий плавленый сыр, облепляющий все и вся.
Тони замечает тень на своем столе и поднимает голову. Это Вуарен, директор «Ковчега», литературного журнала, любезно предложившего ему напечатать у себя его последнее произведение, «Письмо заложнику» – эмоциональное размышление о трагической несуразности войны, посвященное его другу Леону Верту, еврейскому пацифисту, попавшему в нацистскую ловушку во французской деревне в департаменте Юра.
– Месье де Сент-Экзюпери.
– Дружище Вуарен, присаживайтесь.
Тот остается стоять. Потеет. Нервно теребит в руках край своей шляпы.
– Видите ли… в общем, мы не сможем напечатать ваш текст.
– Как же так? Вы же сами меня о нем просили.
Тот опускает взгляд в пол.
– Редакционный совет счел целесообразным этого не делать.
– Но почему, не понимаю…
Вуарен поднимает глаза. Он намеревался просто передать решение совета и удалиться как можно быстрее. Но не может этого сделать.
– Видите ли, в чем дело. Был опубликован список писателей-патриотов, которые предпочли изгнание сотрудничеству с немцами. А вас в этом списке нет…
– Да знаю я этот список суперпатриотов де Голля! Меня нет в списке тех, кто уехал, и тем не менее я три года провел в Нью-Йорке. Это же абсурд!
– Мне это известно. Я испытываю к вам глубочайшее уважение и восхищение, однако в совете есть люди, которые придают чрезвычайное значение этому списку… На самом деле один из членов редакционного совета участвовал в его составлении.
Тут Тони обращает внимание на то, что за два столика от него компания офицеров и видных представителей французской колонии, ярых последователей де Голля, краем глаза следят за этой сценой. Чьи-то губы под тонкими напомаженными усиками расплываются в довольной улыбке. Тони чувствует, что внутри него что-то вскипает, встает и подходит к их столу.
– Стало быть, теперь составляются списки… Это все, что вы собираетесь сделать для Франции?
Один из мужчин, в сшитом на заказ костюме, на котором блестит золотая цепь карманных часов, в гневе встает.
– Мы собираемся сделать для Франции то, что вы, петенисты, не сделали: избавить ее от немцев, вместо того чтобы сдать ее им.
К нему присоединяется полковник по имени Кордье.
– Сложение оружия перед Германией стало величайшим позором нашей истории. Не понимаю, как у вас только совести хватает защищать этот акт предательства!
– Для вас, – яростно отвечает им Тони, – война – игра, в которую вы играете, попивая кофе. А я в 41-м был в Орконте. Видел, как нацистские танки утюжили поля в Арденнах. Видел, как умирали люди, много людей, видел, как из своих домов в чем есть бежали целыми семьями. Как же вы можете утверждать, что Францию подарили немцам?
– Петен ни в коем случае не должен был покориться немцам и сдать им Францию. Он предатель!
– Я, полковник, вовсе не петенист, как вы меня величаете. Я никогда не поддерживал правительство Виши. Никогда не аплодировал Петену, этот персонаж меня вообще не интересовал. А вы, разве вы ни разу не аплодировали тому, кого сами и называли великим маршалом Петеном, героем Вердена Первой мировой? Вы говорите, что я петенист, но я никогда им не восторгался, как совершенно точно делали вы, учитывая те многочисленные почести и награды, коими отметила его заслуги французская армия.
Военный в страшном гневе грохает кулаком по столу.
– Я не позволю вам обвинять меня в симпатиях маршалу Петену! То, что было тридцать лет назад, для нас не имеет значения. Он сдал Францию нацистам, и вы не менее жалки, чем он!
– Франция в 1941-м де-факто оказалась под немцами. Французская армия потеряла управление и была разбита на всех фронтах. Что могло служить альтернативой подписанию капитуляции?
– Альтернатива – спасение чести Франции, месье! – громогласно провозглашает полковник.
– Честь – громкое слово. Вы хотите сказать – выставить мирное население, вооруженное охотничьими ружьями, против военной машины Третьего рейха. Вы знаете, скольких жизней стоила бы эта ваша честь? Вы знаете, сколько детей осталось бы без отцов? Знаете, сколько было бы жертв и страданий?
– На войне всегда за победу платят страданием. Что значат какие-то потери, когда речь идет о спасении Франции?
Тони мотает головой.
– Насколько велики эти «какие-то потери» – сто человек, сто тысяч? Арифметика для измерения страданий непригодна. Нужно спасать каждого человека – по отдельности. Каждый человек – уникальное сознание, вселенная. Каждый индивид – целая империя!
– Вы ничего не понимаете ни в военной стратегии, ни в чем бы то ни было вообще. Умник какой нашелся, маменькин сынок!
Вскакивает еще один исполненный злостью капитан.
– Всем понятно, что вы намерены отстаивать честь маршала Петена и презренного правительства нацистов, засевшего в Виши! Дайте нам, истинным патриотам, спасти Францию, которую вы продали, как шлюху!
Вступают уже все. Все встают, у всех перекошены лица. Его
