Урманы Нарыма. Роман в двух книгах - Владимир Анисимович Колыхалов
Чувствуя вину перед соседями, Птичкины приглушали скандалы громко включенной магнитофонной музыкой, но и джазовые мотивы тонули в неизящной словесности.
— У сильного всегда бессильный виноват! — тонко выкрикивала Птичкина, пересыпая стихи матом.
Птичкин ей вторил, затем подходил к полке, брал школьный учебник по литературе, находил басню Крылова и громко прочитывал ее жене до конца.
Был такой случай, приведший Румянцевых в изумление. Вдруг за стеной завопило, загрохотало, послышались шум и вой.
— Боже, — сказала Катя. — Да они же в кино пошли: сама полчаса тому назад видела их.
— Видно, мир не взял и в кино. Вернулись и потешаются, — предположил Николай Савельевич.
Потом оказалось, что это дети Птичкиных включили магнитофон, а там была пленка с полной записью домашнего «концерта».
Попервости Румянцев пытался вмешиваться в дрязги соседей, но отступился, когда понял, что муж и жена в данном случае воистину одна сатана. Друг друга супруги стоили: одна задериха, другой неспустиха. Оба находили сладкое удовольствие в мелкой тирании. Птичкин, правда, уверил Румянцева, что дальше брани он никогда не пойдет, что он не какой-нибудь бандит, а передовой водитель автокрана. Вот жена у него занозистая, а так бы все ничего…
Румянцев качал головой, чувствуя себя здесь бессильным, но повторял в который уж раз:
— Не доходи до греха. После всю жизнь каяться будешь.
Птичкин сопел, одутловатое лицо его багровело, глаза останавливались, но вдруг он весь преображался: взгляд теплел, улыбка светлела, все лицо наконец начинало светиться. Птичкин клал руку на сердце:
— За меня вы не бойтесь! Я только вздорный, но добрый…
А бояться Румянцеву и Чипурову было чего. Прошлый декабрь омрачился для Заовражного драмой. Муж заподозрил жену свою в интимной связи с родным племянником и убил молодого парня, поранил супругу. Все, это произошло в клубе, на танцах. В поселке жалели погибшего парня, сочувственно относились к убийце, поносили «краснощекую потаскушку», у которой «мужики на уме и были». Работала она в столовой и распутничала напропалую, стыд даже глаза не влажнил… Мужу ее дали большой срок, а она, едва выписавшись из больницы, опять принялась за свое, посмеиваясь и похваляясь, что у нее постель всегда будет теплая.
Эта трагическая история позором легла на хороший поселок. Руководство леспромхоза «выстрогали» на бюро райкома и обязали устранить недостатки в воспитательной работе. Чеши не чеши затылок, а вину приходилось признать…
Брань за стеной у Птичкиных одной минутой никогда не кончалась, и Румянцев стал одеваться. Вернулась с работы Катя, варежкой потирая озябший нос.
— Моему длинному носу всегда в мороз достается, — заговорила она с порога, поеживаясь. — Далеко, куманек, собрался? — спросила мужа.
— К Чипурову. От него позвоню на дом тому мастеру в Парамоновку, который прошлый раз уже ремонтировал нам телевизор. Понимаешь, и телефон отказал!
— А все к одному, — сказала Катя. — Уехал — дом стал сиротой без хозяина… Сходи, да по-быстрому. Я ужин начну готовить.
У Чипуровых была одна Елена Диомидовна, отозвалась на приветствие Румянцева из кухни, где она, сидя на стуле у жарко натопленной плиты, натирала больную ногу вьетнамским бальзамом.
— Беспокоит все? — сочувственно спросил Николай Савельевич.
— То перестанет, то мозжит — спасу нет, — голос у Елены Диомидовны мягкий, в глазах — доброта и приветливость: — Зря я тогда положилась на нож хирурга. Лучше бы съездила к твоей матушке. Она мне ногу, может, и без операции выправила бы. А теперь мучаюсь. Бальзамом спасаюсь. Внук говорит: «Охломела бабуля! Делжись за мою лучку, а то упадешь!» — Осветилось лицо улыбкой, зарумянились скулы, влажными стали глаза. — Три года Женьке, но такой малец смышленый и ласковый!
— А моя мать сама пострадала недавно, — сообщил новость Николай Савельевич. — Пошла к соседке за молоком, у той был подпол открытый. С мороза, стемна мать не заметила, шагнула и провалилась. Бок сильно ушибла — два дня отлеживалась. А она непоседливая, вся исстоналась не столько от боли, сколько от того, что сама ничего делать не могла.
— Вот наказанье тоже, — приняла близко к сердцу это сообщение Елена Диомидовна.
— Твой-то директор где? Поди к девкам лыжи навострил!
— А пусть его вострит, пока вострится, — ответила жена Филиппа Ефимовича и отпустила короткий смешок. — Ему в молодости и подружить-то как следует было некогда; бревна в урмане ворочал наравне с сивкой.
— Душа у тебя, Диомидовна, просто медовая, — искренне, как всегда в разговоре с этой женщиной, сказал Румянцев. — Были бы у всех такие жены, так и скандалов в семьях не было бы — терпеньем и кротостью брали бы, жены-то!
— Может, и так, — покивала Елена Диомидовна. — Только где наберешь всех подряд терпеливых да кротких? У тебя Катя — тоже душа покорная.
Катя Румянцева ставила высоко жену Чипурова, а самого Филиппа Ефимовича за глаза пощипывала, не одобряла его увлечения одной тут барышней. По мнению Кати, в Елене Диомидовне чересчур было много смирения. Говорила, что «своего Филиппа она за пазухой отогрела, вынянчила, как мать», потому что была значительно старше мужа. На плотбище в юности замерзал он душой и телом, а Лена, тогда молодая, задорная, обласкала мальчишку с любовью и жалостью. Филипп к ней телком потянулся… А теперь у него на стороне краля есть. Слез жены он не видит, потому что Лена при нем не плачет. Он скажет: надо-де с мужиками побыть, пообщаться. Елена Диомидовна молча кивнет, все приготовит, по мискам, кастрюлькам разложит — неси, угощай, тут салат, винегрет, котлетки, картошка-пюре, огурчики, помидорчики, грибки, сало. И без ропота все она это сделает, как есть от чистого сердца. Другая бы давно окна побила сопернице, а эта будто не видит, не замечает. А Филипп от крали своей оторваться не может, как от груди младенец. Но есть в нем норов-характер, как не быть! Иногда так круто возьмет, что подруга его слезами умоется. А малое время пройдет, опять он большой булавкой к подолу крали пришпилен. Да, говорят, любовь зла. Тут подождать надо, думает Диомидовна, кто кого оборет у них. Только она бы на
