Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов
Я вообще не подумал, мне хотелось стереть ее в пыль.
- Вон, тебе сказано! Забирай что хочешь - и сваливай! - Я добавил непечатное расширение.
- Да ты мудак, - задумчиво молвила Хонда.
Она повернулась и скрылась.
А через полчаса уехала насовсем. Оказалось, ей было к кому, и уже давно.
* * *
Когда я закончу, вы захотите узнать, откуда и почему я рассказывал. Действительно, это останется непонятным.
Думайте что хотите.
...Полагаю, вас продолжает занимать мой слон. В первую очередь. А вот меня он сейчас нисколько не интересует, и я еще хорошо подумаю, распространяться о нем или ограничиться признанием факта альтернативной анатомии. Люди бывают разные. Если продолжить мысль, изложенную в одном зарубежном фильме, где лилипута назвали ограниченным вертикально, то бывают вертикально состоятельные, горизонтально стандартные, сагиттально неограниченные. Горизонтально усеченные, вертикально избыточные, сагиттально традиционные. Стереометрически замкнутые. Многовекторно дооформленные.
И это еще не повод о них рассказывать.
Мне намного важнее то, что идиотские забавы Хонды воспламенили пороховой погреб. Фотошоп засел у меня в голове, подминая и впитывая воспоминания о былом, впечатления о текущем и виды на будущее. Оставшись один, я собрал альбомы и стал методично просматривать снимок за снимком. Я больше не верил им. Меня не утешали даже старые фотографии, ускользнувшие от редакторского произвола. Правка, естественным образом совершившаяся в моей голове, не позволяла узнать и припомнить детали. Камешки сохранились, но только не в памяти. То, о чем я читал у латиноса и видел у итальянца, подтвердилось наглядно и безоглядно, выродившись в вопрос, претендовавший на вечность: что это было?
Истерзанный мыслью, кружившей по кругу, я оставлял фотографии, приготовлял пищу. Фрикадельки всплывали, как мины или покойники по весне, и я смотрел на них, зачарованный. Неделей позже я поймал себя на том, что все чаще поглядываю на уродливый обрезок газовой трубы под потолком. Он был салатного цвета, слепо задраенный. Прежде, до ремонта, он был частью сложной трубопроводной петли, надобность в которой для меня, говоря откровенно, всегда оставалась тайной; в каждом доме найдутся такие мелкие изъяны не изъяны, а странности, они-то и раздражали мою бывшую жену. Петлю вырезали, так что стало похоже, будто аппендикс оставили, а весь кишечник удалили. Обрубок притягивал меня тем, что это была единственная высоко расположенная и прочная в доме штуковина, где можно было закрепить веревку и повиснуть в лунную ночь. Моя планета - Луна, так думают звездочеты; полнолуние на меня не влияет, однако я считал, что момент подходящий. Мысли эти были довольно назойливые. Жить вообще незачем, но если пришлось, то сдохни, а живи.
Я не собирался вязать узлы и в то же время думал о них постоянно.
Слон дремал.
Потом дела пошли совсем плохо. Рухнул Индекс Доу-Джонса.
Он всегда напоминал мне индейца-пропойцу, не выходящего из салуна. Индеец Доу-Джонс клевал себе носом у барной стойки; случалось ему встрепенуться, и мексиканец-бармен привычно высылал ему новую дозу - не глядя, на манер тех, кто развлекается в кегельбане. Когда тот рухнул с табурета при стойке, экономический кризис стал очевиден настолько, что даже я обратил на него внимание: в одно прекрасное утро я обнаружил, что мне нечего жрать и сверх того - не на что приобресть.
Не успел завалиться мистер Доу-Джонс, как подоспела новая беда: его подружка, старая сука Эмэм-Вебе, набралась триппера и прочей заразы, так что некоторые осторожно подозревали у нее самое нехорошее; стерву носило по азиатским притонам, а там встречаются существа настолько микроскопические, что люди еще не внесли их имена в бактериологические святцы.
Эта растленная парочка - индеец Индекс, разрядившийся, как петух, в красные полосатые брюки и синий жилет со звездами да его ненагляда Биржа, напялившая африканского вида халат, - сотканный из всех до единого мировых флагов, - напоили в мат и перезаражали себе подобных, Фондов и Рынков, которые до того хреново держались на ногах, что мигом слетела всякая спесь, и вот уже высокие Восьмерки объединились в Двадцатки и так далее, ибо сделалось ясно: достанется всем.
И я, признаюсь честно, ничего с этим не делал.
То есть просто лежал и пытался спать или смотреть в потолок. Одалживаться я не желал и с завистью поглядывал на обитателей двора, которых не брали ни биржи, ни индексы. Они дневали и ночевали во дворе, не выходя из состояния угара средней тяжести. Я наблюдал за ними и с завистью представлял, насколько они не обременены памятью, взыскующей сохранения. Хонда отказалась от реальности ради красоты. Я отказался от красоты ради реальности, но в результате остался без Хонды, так как пришлось отказаться и от нее, а она была реальностью. Реальна ли память? Красива ли она? Я решил отказаться вообще от всего, что было раньше. Не будучи крепким мыслителем, я подкрепил это намерение довольно спорным теоретическим основанием, которое припомню чуть ниже. Когда я понял, что готов, на дворе уже стояло позднее неуверенное лето.
Сказать ли, что я не жалел?
Не стоит лукавить. Мне было жаль, иначе я не посмел бы жечь.
Мне было бы естественно не спать в мою последнюю ночь дома. Но я запретил себе бодрствовать, я не хотел свалиться с ног на первой полусотне километров. Наглотавшись таблеток, я забрался под одеяло. Не смог удержаться и лег как порядочный человек: разделся против обыкновения, постелил чистое белье, благо знал, что в обозримом будущем мне вряд ли выпадет случай поспать на простынях. Заснул мгновенно, а когда пробудился, в окне прогуливался, позевывая, утренний август-аист - бестолково гремел мусорными баками, шуршал кленовой листвой, пробовал голос.
Накануне я твердо решил, что не возьму с собой ничего. То есть вообще ничего, а это намного труднее, чем взять самое нужное. Одежда не в счет. Я обошелся бы и без одежды, но в этом случае мое путешествие подошло бы к концу не начавшись. Отрезая себе пути, предупреждая малодушие, я начал с документов. Сложил посреди комнаты небольшой костер. Их набралось довольно много, этих бумаг: два паспорта - внутренний и внешний, военный билет, сберкнижка, медицинский полис, читательский билет и прочий хлам, подтверждавший факт моего существования. Туда же отправились последние деньги. Спичку я поднес сразу. Можно было ожидать, что я задержусь; прощальным взглядом окину мебель, фотографии, аппаратуру, книги - нет, обошелся; мне, повторяю, было жаль всего этого. Я сорвал с постели белье, накрыл им пламя. Смахнул с полки несколько книжек, добавил газет. Занялось резво, повалил дым. Не оглядываясь, я вышел из
