Продолжая движение поездов - Татьяна Дагович
– Так ты больше замуж не выходила? – вздрогнула, когда Шурц спросил во второй раз, и улыбнулась:
– Нет, конечно. Кто мне нужен, кроме тебя?
Он снова захохотал небезопасным для целостности тела смехом.
– Девочка, в тебя стоило верить! Я, к сожалению, уже не тот и разобраться не успел. Но я все оставлю тебе, и я знаю – ты доберешься до сути. Я нередко заглядывал в твои тексты: в тебе есть редкое сочетание креатива и дисциплины – и то и другое ярко выраженное. Но дело не в этом… Дело в твоей природе. Послушайся моего совета: брось эту ерунду, твои тексты. Не распыляйся по мелочам, я знаю, ты – можешь достичь понимания. Дойти до сути.
– Если бы мне еще кто-нибудь платил за суть, – усмехнулась она.
– И как же я тебя нашел и вытащил, а? Бинго! Еще когда твои первые работы получал, я понимал – ты единственная из всех… Не ошибся. А они не настоящие были, так – обычные найденыши.
Остро, с неожиданной болью пронзила ностальгия по временам обучения. Из всех соучеников сейчас узнала бы лишь Пама, но вспомнила, что в те времена каждый день с кем-то разговаривала, а не только писала мейлы и рассматривала лица прохожих на освещенных фонарями улицах.
Как с телом: бывает, без болезни и травмы, по ошибке стрельнет, сильно заболит где-то внутри и пройдет через секунду – так и ностальгия прошла. Но они затронули общую тему и дальше легко говорили о днях, когда она могла видеть в Шурце потенциального любовника (в этом не призналась).
Потом он рассказывал о своей жизни до их знакомства. О послевоенном голодном детстве, о старшей сестре, плевавшей в его тарелку, чтобы забрать себе его порцию – она росла, для нее пришло время полнеть, а он оставался низкорослым и худым и таким же злым, как их мать. О чужом человеке с впалыми щеками, появившемся внезапно, о криках и пощечинах матери: как смеет он не признавать вернувшегося отца. О чуде: после развода мама стала доброй, нашла им мягкосердечного отчима, невесть откуда появилось много еды – для него, для сестры, для всех, и даже конфеты и мороженое. И венцом творения – автомобиль. Чудо называлось экономическим. О бездетном неудачном браке, разбившемся о его карьеру.
Рассказывал, что в конце войны было много сирот, и никто больше не интересовался их родителями. Что у него был друг, они вместе сбегали на целый день в овраг. Этот друг мог делать удивительные вещи и утверждал, что у него вообще никогда не было родителей. После попал в приют. В шестидесятые Шурц предпочитал думать, что тот мальчик был евреем, – это поднимало самооценку. Хотя что он тогда мог понимать? Может, этот друг вообще был выдумкой и он сидел в овраге один, зажимая уши от грохота бомбежки? Сейчас не может вспомнить. Больше Шурц не дремал, не отключался, и Сузанне перестала воспринимать его как старика. Как долго она ждала собеседника, со сколькими пришлось спать и пить, прежде чем нашла!
Они расстались за полночь, Шурц извинился, что не покажет все лично, и махнул рукой в сторону ванной и гостевой комнаты – пользуйся, укладывайся. Она приняла душ – грязно, но в отелях она видела ванные и похуже. В гостевой комнате кровать была застелена чистым бельем, однако, похоже, много лет назад. Постель пахла стиральным порошком и сыростью. Открыла окно – спертым воздухом невозможно дышать. Засыпая, приняла решение: она останется тут.
Перед рассветом проснулась от пения птиц в саду. Улыбнулась. На самом деле не пение – верещание, писк, треск, пощелкивание, курлыканье – все вообразимые живые звуки. Сузанне поднялась, умылась и переоделась, спустилась на первый этаж. А дальше все пошло само: сначала почти рефлекторно отнесла валявшиеся посреди коридора тапочки в обувной ящик, потом еще пару мелочей переложила, открыла окна – проветрить. На то, чтобы вычистить все, у нее не было времени и разрешения хозяина, но легкая уборка и свежий воздух сделали дом веселее. Помыла кухню – теперь здесь можно есть без отвращения. Долго драила кофеварку, но не нашла кофе. Накинула куртку и после короткого сомнения решила, что имеет право взять ключ. В конце концов, на почтовом ящике значится и ее фамилия. Заодно вынесла мусор.
На улице, между рядами домов было тихо, только изредка выходил сонный школьник или выезжала из гаража машина. Раннее солнце пахло травой. Ухоженные сады и клумбы сливались на ходу в импрессионистские полотна. Сузанне шла легко и напевала, чувствуя, что начинается другая, новая жизнь, что этот дом – теперь ее дом и что в ее жизни появился человек, которому она нужна. Будет нужна. Ее не пугала перспектива ухаживать за больным стариком – если это цена за то, чтобы обрести свое, по-настоящему свое место в жизни. В супермаркете она купила упаковку кофе, джем и масло (то, что было в холодильнике, выбросила), у пекаря купила свежие булочки.
Возвращаясь, думала, что теперь эта улица станет ее улицей – не так, как раньше, на пару недель или месяцев. Может быть, на всю жизнь.
Вернувшись, включила кофеварку и села у окна. Аромат наполнил кухню. Расставила тарелки и чашки, снова села. Когда Шурц спустится, все будет готово. Кофейник наполнился, кофеварка затихла. Су положила пакет с булочками – они еще сохраняли тепло – в центр стола. Распаковывать пока не хотела, чтобы не теряли свежесть. Положила ножи, поставила джем и масло. Снова села у окна. За мутноватым стеклом шумная стайка воробьев налетела на куст, верещала, суетилась. На земле лежали подвявшие тюльпаны, никто не срезал их. Мягкий свет ласкал растения и ресницы.
Подняла взгляд на часы – без пяти десять. Подумала, что это ерунда, часы стоят, но на микроволновке – тоже без пяти десять. Воробьи улетели. По улице кралась трехцветная кошка, выгибая спину.
В половине одиннадцатого Сузанне поднялась по лестнице и остановилась под дверью спальни Шурца. Прислушалась. Тихо позвала: «Пауль». За дверью было тихо.
Спустилась. Желудок потихоньку начинал ныть от голода, но она не хотела отказываться от совместного завтрака, к которому так тщательно подготовилась. В одиннадцать снова поднялась, осторожно постучала. Тишина. Толкнула дверь.
Шурц спал в своей постели, ярко освещенный солнцем – шторы не были задернуты.
– Пауль!
Он не проснулся. Сузанне подошла ближе и легонько погладила его руку.
– Пауль, двенадцатый час! Нас
