Продолжая движение поездов - Татьяна Дагович
– Косуль не видно. Иногда они здесь бывают. Сейчас, наверно, поздно. А картошку уже убрали. Но у них комбайны дырявые – вон сколько осталось. Или отсортировывают некондицию.
Сузанне сразу почувствовала доверие к этому незнакомому человеку – опасений, логичных при знакомстве ночью в поле, не возникло. По-осеннему мягок был воздух.
– У меня есть спички, – сказала она.
В посадках, разделяющих поля, насобирали сухой травы и мелких веток, развели костер.
– Мне тоже негде ночевать, – сознался мужчина.
– Ничего. У огня тепло.
Клубни картошки были крупные и неровные, печь пришлось долго. Может, какой-то кормовой сорт или вовсе генетически модифицированная, выращенная на бумагу. В беспокойных бликах огня ей все не удавалось разглядеть лица́ случайного знакомого, но ей нравился голос и нравился запах – от него пахло древесным дымом еще до того, как они развели костер. Говорил он с легким шепелявым акцентом, Сузанне подумала, что польским, но не была уверена – у нее не было знакомых поляков. Что-то в его жестах, в небрежно переброшенном через плечо шарфе, да и в самом ужине под открытым небом подсказывало Сузанне, что это художник. Она спросила напрямую – он подтвердил (интуиция, совпадение или шутка?).
Пока картошка пеклась, Сузанне мучилась от голода, и когда наконец можно было есть – без соли, но с золой, горячую в озябших пальцах – впивалась в картофелины, как в счастье. Губы запачкались, стали черными.
Они болтали над тлеющими углями, потом легли по разные стороны кострища, от которого шло тепло. Рюкзак вместо подушки, сытость и тепло – и сладкое засыпание. Но когда угли остыли, стало жестко, и холод из земли пополз в кости – чувствовала сквозь сон. На рассвете не выдержала, встала. Думала, что не будет будить художника, тихо уйдет, но оказалось, что он ушел прежде нее, на земле не было видно даже места, где он спал. Размышляя над тем, можно ли внезапное доверие к чужому человеку объяснить любовью, отряхнула землю с одежды. Достала из рюкзака влажные салфетки и протерла лицо. Салфетка стала черной.
Рано или поздно он станет знаменитым и она узнает его по картинам… (вороны тоже просыпались, перекрикивались, внимательно рассматривали землю) …тогда, быть может, они будут вместе, но пока что важнее другое: выпить горячего кофе. На кофе без молока и сахара деньги были. Поднималась к вокзалу по улице, по которой накануне спускалась. Дома оживали, засвечивались лампочки в кухнях – за окнами завтракали семейные люди. На вокзале выпила кофе и села в следующий поезд, который должен был отвезти ее в следующий город, где ждала зарезервированная дешевая комнатушка в некоем скорее общежитии, чем отеле.
В поезде согрелась. А через несколько дней пришел денежный перевод, которого давно ждала. Сколько времени прошло с тех пор?
Сейчас кажется странным, что счет мог быть пустым, что можно жить, не будучи подстрахованной сбережениями.
Воспоминание, уже проигранное по третьему кругу, резко прерывается, потому что поезд останавливается. Сузанне не любит, когда поезд стоит. Выглядывает в окно – стемнело. В стекле отражаются сидения, пассажиры, за стеклом едва угадывается внешний мир. Видно спускающиеся по холму огни, они время от времени пропадают за качающимися кронами, потом опять возникают.
Стоянка долгая, не станция – неполадки, однако не в их поезде, а в общем движении, объяснил машинист. Так бывает всегда: если один поезд по какой-то причине – из-за поломки или чьей-то попытки самоубийства – сбивается с расписания, сбивается вся система. Поезда раз за разом пропускают друг друга, проезжают мимо станций, запутываются и безнадежно опаздывают. Плохо, если планировалась пересадка, – ушедший поезд, пропущенное время не нагнать, придется долго ждать на вокзале, возможно, всю ночь. Но Сузанне не тревожится – в таких ночах нет ничего страшного, кроме количества кофе, зато утро приходит как воскресение: с чистого листа расписание соблюдается безоговорочно, вчерашние поломки устранены и самоубийцы экстренно социализированы.
В вагоне душно. Сквозь темное небо заходит на посадку самолет, совсем низко – значит, аэродром недалеко. Луч прожектора проходит сквозь стекло, гул, цветные блики. Скользнув взглядом по вагону, Сузанне замечает, что все пассажиры в упор смотрят на нее. Расширенные глаза. Застывшие зрачки. У женщины напротив вздрагивают губы.
Отворачивается к окну. Она, что ли, виновата, что поезд стоит? Свет слепит, но гул самолета затихает, огни исчезают. Неподвижный вагон тих – ни шепота, ни шелеста страниц или пакетов.
Простояв полчаса, поезд наконец тронулся. Сузанне включила ноутбук – сегодня еще ни разу не проверяла почту. Боковым зрением заметила, что женщина напротив читает книгу и остальные попутчики, кто не впал в дорожный транс, занимаются мелкими путевыми делами: листают сообщения, играют на телефонах, слушают музыку, едят бутерброды, студент делает пометки в ксерокопиях научных трудов, пожилая дама вяжет. Все как всегда.
Новое письмо от Шурца. Давно он не писал. «Еще один заказ, хорошо», – подумала Сузанне – но письмо было без вложений и совсем короткое: «Привет, Сузанне! Как у тебя дела? Если у тебя есть возможность, приезжай, пожалуйста, ко мне. С наилучшими приветами…»
Она тревожно удивилась. Зачем приезжать? Привыкла большую часть дел решать по мейлу, но официальная часть писем приходила на адрес Шурца – он сканировал их и пересылал. Проблемы с налоговой? Ответила: «Напиши, пожалуйста, в чем дело!» И тоже – сердечные приветы…
Отель в этом городе пришелся ей по душе – в старом фахверковом здании. Стильный. Вообще на удивление красивый городок с уютной площадью, окруженной домами шестнадцатого века (строители не забыли написать на балках Anno Domini – год Божий – и прибавить нравоучения).
Поднялась на лифте, по пыльной красной дорожке затащила чемодан в номер. Теперь можно расслабиться. Достала из рюкзака сок, печенье, включила ноутбук – толком не решив зачем – музыку послушать, что ли, развешивая вещи на плечики? Нашла в чемодане свой маленький – специально для путешествий – утюг.
Двери шкафа были зеркальными. Стала напротив зеркала, держа в руках футболку. Бабушка стоит возле зеркала. В зеркале отражается комната и женщина с сиреневыми волосами, аккуратным нимбом поднимающимися над высоким лбом. Поверхность зеркала – поверхность воды. Через зеркало течет время, отчего поверхность мнется, покрывается рябью. Бабушка становится старше, становится больной, почти лысой, в смятой постели, но сквозь
