Пастыри - Петер Себерг
Стоя на тротуаре и вытаскивая чемоданы из багажника, Маргарита и не взглянула на свой дом. Туристка в собственном прошлом — так сказала она себе. Нет, это не к месту. Разбитого окна в кладовке она тоже не заметила, пока не стала проверять, сколько у нее бутылок молока. На много дней. Целый детский сад могла бы накормить.
Она отперла дверь, провезла ею по полу газеты, журналы и письма, внесла чемоданы. Она собрала всю почту, накинула платок и вышла в кладовую, откуда по всему дому расходились овсяные дорожки. Она обошла комнаты, проверяя, не украдено ли что, но увидела только, что Лео плохо подметал, что посуда не мыта и не прибрана кровать.
Подле ее постели горела лампа, на ночном столике лежал журнал, который не она положила, но постель была нетронута. В ванной капало из всех кранов, в умывальнике плавали сбритые волоски.
Она основательней осмотрела кухню и там обнаружила два пивных стакана, две рюмки, две тарелки с яичными затеками, в ведре — четыре скорлупы, одна в другой, и рядом с грязной посудой две размокшие салфетки со следами помады: Лео ел яичницу с дамой, та утиралась салфеткой, но ночевать она не осталась или уж в постели Лео, или уж, если на то пошло, в ванне. Немного загадочно, но загадку надо разгадать, и тут-то и объяснится, отчего Лео задержался на день, если вообще можно докопаться до объяснения. Она давно знала, что Лео встречается с женщинами, но никогда еще не ели они тут по вечерам яичниц, и они не били окон, не опрокидывали полок, они не разносили овсянку по всему дому. И на диване оказалась овсянка. Тут сидели, поджав ноги, в одних чулках. Она так и увидела все это.
Маргарита поставила чемоданы у себя в комнате и принялась мести, скрести, мыть и через два часа привела дом в порядок. Ставя пылесос на место, в чулан, она рассмотрела аккуратный ряд вычищенных туфель. Ничего нельзя понять. Кому охота чистить чужие туфли…
Затем она собрала письма и, поджав ноги, села на диван. Все письма были к Лео. Раньше она ни за что бы не вскрыла его письма. Письма долго лежали у нее на коленях, а она глядела на потное окно и вспоминала, что еще год назад Лео вдруг и надолго в нее влюблялся. Однажды, попыхтев в саду трубкой, он вошел к ней и на потном стекле с размаху вычертил ее — совершенно голую, и — очень веселого — себя. Им выпадали славные деньки, но скоро их перебивало раздражение, в ней — недавнее, в нем — давнишнее, может, оба они были чересчур требовательны. Пока Лео много работал, всем интересовался, часто уходил из дому и для разрядки был под боком Марк, плохие периоды легко проносило, но теперь, когда они очутились один на один и спина к спине, пришла пора решаться. Больше ждать от него было нечего, ей надо было высвободиться, но без драм и без сцен, без крупных разговоров, ведь все равно последнее слово окажется за ним, и своим флегматичным цинизмом он в который раз побьет ее решимость.
Он когда-то все говорил, что им надо кутнуть вдвоем. Так из этого ничего и не вышло.
Он всегда заставлял ее штопать ему носки, хотя рабочий день у нее был ничуть не меньше. Знал, как унизить женщину, опутав мелочами.
Пришлось вскрыть письма. Что поделаешь? Марк извещал, не указывая обратного адреса, без всякой формулы приветствия, короче — нельзя, но метровыми буквами, словно по морю в бутылке пускал письмо, что приедет (она посчитала, получалось назавтра вечером), чтоб договориться с отцом о полной независимости. Будет ему независимость. Им обоим будет. Только не так, как рассчитывали. Им натянули нос, их обогнали. Вот вам и все ваши намерения.
Маргарита подумала о том, что было бы, останься она дома. Десяти роковых минут могло бы не быть, могла бы сместиться вся система порывов и причин, и Лео сидел бы теперь у себя в конторе, а она на диване уютно листала бы технический журнал, и мешали б ей только голуби, которым житья не давал, сгоняя с продроглой яблони, соседский пес.
Вот так. Значит, вина. Или, мягче выражаясь, соучастие, будто это легче, когда ты в таком деле не одна. Лучше уж все взять на себя.
Пусть она не желала Лео смерти именно теперь, но сколько же раз приходила ей эта мысль за долгие годы, оттого что все и так рассыпалось, как труха. По его милости она стала чувствовать себя паровозом, брошенным на путях, где и сзади и спереди срыты рельсы. Кончаются уголь и пар, остается пустой котел да нержавеющий щит управления. Такой паровоз даже не продашь.
Надо исполнять долг. Позвонить разрозненным членам его семьи; сперва сестре, и пусть та скажет матери, которая в доме для престарелых после инсульта, потом позвонить брату, процветающему экономисту, следящему за литературой. Или все наоборот. Или только брату.
Телефон и машина — это полжизни. Ее сразу соединили с братом, Оле, дружелюбным, веселым и острым, как Лео, но только без червоточины.
Да, это она.
Как дела?
— Откровенно говоря, Оле, — сказала она, — с твоим братом совсем плохо.
— Говори, Маргарита, — сказал он.
— Он в больнице, после аварии. Остались только глаза, нос и рот, — сказала она.
— Скверно, — сказал он, — мне приехать?
— Кто-то должен тут быть, сам знаешь, Оле. Меня не хватает, но кто-то должен. Ты ведь знаешь, у нас с ним последние годы все шло очень неважно. Не то чтоб совсем скверно, ему было не до этого, но и не хорошо, ему было и не до этого.
— Он к тебе очень привязан, Маргарита.
— Я ни в чем его не виню, Оле. Так уж получилось.
— Маргарита, я приеду завтра, совсем поздно, поездом.
— Я тебя встречу, — сказала она. — Ты прости, я буду в голубом спортивном автомобиле, это Лео меня подбил его купить. Я его тут же продам.
— А ты можешь себе это позволить? — спросил он.
— Не знаю, — сказала она. — Наверное, никто не знает.
— Каждый знает, чего он не может себе позволить, — сказал он. — Я приеду вечерним поездом.
— Ты будешь спать у Лео в постели, — сказала она. — Постель ведь на месте.
Вот такой разговор.
Следующий был хуже.
— Тебе, верно, ужасно плохо, Маргарита, — сказала сестрица Tea.
— Я в столбняке, Tea, —
