Борис Голлер - Возвращение в Михайловское
Хотелось пасть на колени перед ней - целовать ее руки и просить прощения. За что? За собственное здоровье? Но... скажем прямо - он был слишком здоров для этой любви. Слишком любил толстые тяжелые палки для прогулок (свинчатка в рукояти - чтоб тяжесть в руке), и прогулки под дождем, во всякую пору, и вечный хмель от опасности ("ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению"): любая угроза жизни ударяла ему в голову, как крепкое вино. (Может, потому - он никогда и не верил в серьезность этой угрозы?)
Как-то, на берегу - он увидел в глазах ее слезы и поцеловал руку, лежавшую на спинке высокого шезлонга. Она отдернула - почти грубо. Потом испугалась - и протянула обе руки. Он почтительно склонился к одной - потом к другой.
- Не шутите со мной, - сказала она, - со мною нельзя шутить!..
Он улыбнулся растерянно и жалко (Елена пережила его на целых двенадцать лет, так и не вышла замуж, и умерла - в Италии.)
А Татьяна явилась в его жизнь внезапно... В сонме чувств и мыслей, неведомых ране - или которых он не ожидал от себя. (Позже он думал не раз, что если б не эта случайность - "Онегин" его, может, вовсе не был бы написан. Или написан не так. Впрочем...)
Это было в Юрзуфе. Вообще все главное было в Юрзуфе!..
Его дом был ближе всего к воде. У дома рос кипарис. Он был настолько высок и величествен, что с ним тянуло поздороваться при встрече. Библейское дерево, выращенное Господом для пророка Ионы, чтоб спасти его от зноя. "И сделал Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло..." Иногда поутру, пред встречей с кипарисом, тревожило чувство - а не исчез ли он за ночь? Свеча, воткнутая в небо. Ее оставалось только возжечь. Тот самый Иона, которого Бог держал сперва взаперти, во чреве кита. Левиафана. За что Он так наказывал бедного Иону? За отказ от посланничества. Впервые, пожалуй, в Юрзуфе пришла эта мысль в голову. Он был не просто брошен в мир - но чтоб возжечь свечу... Посланничество, посланник. Он был талантлив - все привыкли к его таланту, и более всех он сам. И вдруг эта мысль, что все может исчезнуть однажды, если... Откуда ему знать - что будет, если?.. Талант его шел за ним по пятам и диктовал условия. В Юрзуфе он впервые ощутил не только свой дар но предназначение. Это не обрадовало: скорей, рассердило. Тягота. Он не любил быть кому-то обязанным (или чему-то). И стихи до сих пор были просто жизнь, которая пела в нем.
Утром пока семья Раевских спала - он сбегал к воде. Плавал не слишком хорошо - и потому, уйдя на более или менее безопасное расстояние разворачивался в воде и плыл вдоль берега. Медленно... Вода успокаивала. Ему казалось, она способна зализывать раны. И раны души в том числе? С воды мир на берегу мнился иным. Александр плыл равномерно - и плыло время. Дома словно рисовались на пыльной поверхности неба и красновато-коричневато-зеленоватом фоне гор. Люди двигались плавно и тихо. Между ним и греком, который входил в эти воды лет этак две тыщиназад - в сущности, почти не было временного разрыва. Они вполне могли повстречаться в воде.
Ночами приходила А.И. То есть Анна Ивановна. Он часто так и звал ее А.И. ("Аи любовнице подобен / Блестящей, ветреной, живой / И своенравной и пустой..." Но тут все было иначе.) Не каждую ночь, но приходила. Конечно, тайком - когда все спали в соседних домах. Иногда она бросала на ходу днем:
- Сегодня я обещала барышням сопровождать их в баню.
Или:
- Софья Алексевна едет в Алупку, я - с ней. Мы поздно вернемся...
И тогда они не виделись.(2)
То был странный роман. Может, самый странный из его романов доселе... От него не требовалось никаких слов. И она сама ни о чем не говорила. Он впервые в жизни столкнулся с восточной женщиной - она была татарка. Ее темперамент был выражением покорности - согласия, но не страсти. Все было смутно в этой молодой и привлекательной женщине с черными, как нефть, чуть с косинкой, глазами - в сущности, небольшими, больше спрятанными в глазных впадинах, чем освещающими их. Само ее место в доме Раевского не совсем понятно. Она была вдовой одного из его офицеров - или дочерью погибшего?.. Возможно, с ней была связана какая-то тайна семьи. О муже она никогда не распространялась. И как-то не давала повода спрашивать... Он знал, что она была прежде любовницей старшего из братьев Раевских - Александра. Почему сошлись? почему расстались? любила, не любила? Поскольку тот - с некоторых пор занял или стал занимать особое место и в жизни и в душе самого Александра, ему бы хотелось узнать что-то подробней. Но женщина упорно молчала. И о том, что было теперь у них с Александром, тоже никто не знал. Разве что - генерал. Его взгляд иногда исподтишка демонстрировал тайное знание. В данном случае он ничем, разумеется, не выказывал своего знания. Может, Александру почудилось.
Но был день, когда он заметил, что за ними следят. Когда вокруг много глаз - например, за завтраком, не так просто понять - чей именно взор вдруг уходит в сторону, когда ты поднимаешь глаза, за секунду перед тем ощутив его на себе. Сперва он думал, Елена... Болезненный взгляд? Когда собирались все вместе - он подозрительно оглядывал ее. Обводил всех глазами, пытаясь подловить, но... Взгляд остался неуловим - только он ощущал его на себе. Дня через два или три, ночью, войдя к нему и раздеваясь неспешно А.И. сказала: "Поздравляю! Ты умудрился похитить сердце Марии! Бедное дитя! Она следит за нами!.." А.И. нечасто говорила ему "ты", только в особых случаях. Хотя и "ты" и "вы" звучало в ее устах как-то одинаково вчуже...
- Теперь берегись! - добавила она.
С женским злоречьем:
- Я вам не завидую!
Мария?(3) Если б ему сказали - кто угодно... не говоря уже про двух старших барышень... даже маленькая Софи, даже сама хозяйка дома - Софья Алексеевна, про которую весь свет знал, что она не просто верная жена - но по-прежнему влюблена в своего мужа - он, право б, меньше удивился. Мария была нескладный и недобрый подросток. Когда он видел ее мельком в Киеве, заехав к ним перед Екатеринославом - у нее еще не вывелись прыщи, свойственные определенному возрасту. Во всяком случае - оставались следы. На лбу и на подбородке, переходя на щеку, что было особенно некрасиво. Щека внизу была почти испещрена маленькими шрамиками. Во всяком случае, поездка пошла ей на пользу. Солнце, горный воздух... Она начинала выправляться хоть все было еще нескладно: ноги длинней обычного, почти от спины, руки тоже длинные... Осиная талия. Все расползалось, никакого единства в образе. Как и она сама выбивалась из ряда в общем-то дружной семьи. Только глаза мамины, греческие, большие и печальные - что-то скрашивали. Конечно, когда не злилась. А злилась она часто. Была заносчивой и несносной. Когда он верхом подъезжал к коляске, в которой ехала она - видит Бог, он был недурной наездник... - а тут - солнце, лето, вершины, обрывы и сердце бьется в упоенье решительно у всех и не важно отчего, - все дамы отвечали благодарно на его выходки и даже не совсем удачные остроты... маленькая Софи так и заходилась смехом, дамы - гувернантка и А.И. - тоже смеялись и кокетливо грозили пальчиками в окно... Мария отворачивалась иль, напротив, упрямо глядела в упор - не отрываясь, и без улыбки. Всем видом осуждая - неизвестно кого и за что. А то вдруг... Когда он решал отправиться в горы с Екатериной - или с Анной Ивановной, и, в общем-то, вовсе не желал свидетелей, она увязывалась за ними и упорно мешала своим жестким взглядом и самим своим присутствием. Александр догадывался, что это - возраст... какое-то тайное недоверие к себе - или неверие в себя? - Среди красавиц сестер... Когда все сидели вечером - за столом в саду, мужчины с позволения дам - курили трубки, чтоб отгонять комаров, и Александр что-то рассказывал такое - и все внимали, а он уж стал привыкать, что ему внимают, она могла спокойненько подняться и сказать: "Ну, ладно, я пошла... становится прохладно... боюсь, скоро будет скучно!" И все переглядывались в неловкости. Она дерзила решительно всем, и даже отцу, на что не решался никто в семье. И странно... великий воин не сердился на нее - только смолкал. В глазах его было лишь беспокойство за нее. Она явно невзлюбила Александра с тех пор, как он появился в семье, и всю поездку почти преследовала неприязнью. Однажды, когда все так в растерянности глядели ей вслед - Александр отметил про себя, что у нее появилась походка. На него всегда действовала походка женщины.
Вечерело. Он вышел на берег. Закат надвигался сбоку - с моря и постепенно охватывал горы полукругом. К камням набегали волны прибоя. Волны были невысокие, но бурные. Морем не пахло почти - только душным небом. Гроза висела в воздухе уже второй день и никак не могла пролиться дождем. Все ходили унылые, как вороны. Ворон на берегу было много. Они отличались задумчивостью. Ему не писалось уже дня три. Был утерян мотив. "Я потерял свой мотив..." Он ощутил, что задержался здесь. Его невольный отпуск кончался - а что дальше? Он грыз ногти и его грызли сомнения. Он ступал по камням - переступал - стараясь попасть с плоского камня на плоский, стараясь избегать острых, бросая вперед тяжелую трость. Крымские камни в отличие от кавказских - вызывали ощущение развалин ушедших веков. Таврида дышала жаром и историей. Стрелка овечьего помета стелила ему путь. Недавно тут проводили овец. Почему козий бог Дионис - деревенщина - сумел затмить Аполлона? Жрец Аполлона - Александр не выносил Диониса, но втайне ему завидовал. Почему к нему, а не к кому другому - восходит трагедия древних греков? Трагедия, "Козлиная песнь". "Песни козлов"... Чертов смерд Дионис. (Впрочем, Аполлон был тоже хорош - велел заживо содрать шкуру с музыканта Марсия. Который решился бросить ему вызов в игре на кифаре. Про себя Александр считал, что и сам способен бросить вызов Аполлону.)
