Борис Голлер - Возвращение в Михайловское
Над издранным шатром в степи - вставала огромная луна.
СХОЛИЯ1
...он работает сейчас над Третьей главой "Онегина". Задержка с "Письмом Татьяны". "Автор говорил, что долго не мог решиться, как заставить писать Татьяну без нарушения единства и правдоподобия в слоге: от страха сбиться на академическую оду..." "Кокетка судит хладнокровно - Татьяна любит не шутя..." Нерешительность автора сказывается и здесь! Да и обращение к Баратынскому для гордого Пушкина достаточно показательно. ("Чтоб на волшебные напевы / Переложил ты юной девы / Иноплеменные слова...") Это обращение весьма смущает Набокова. Нет слов, "огромная пропасть отделяет" Пушкина "от, скажем, Жуковского, Батюшкова, Баратынского". Но они не были "группой малозначительных поэтов" - или "второстепенных", как именует их автор знаменитого комментария.
Набоков полагает (следуя целиком "Хронологии" Б. Томашевского в издании 1937-го), что "строфы I-XXXI (кроме XXV.... ) главы третьей и, по-видимому, "Письмо Татьяны" были написаны весной 1824 г., с 8 февраля по 31 мая в Одессе. Скорей всего - это ошибка. Не говоря уже о реалиях "Письма" и особенно предваряющих сцен (сцена с няней) - вся стилистика Третьей главы куда более тяготеет к Четвертой, чем к Первой и Второй: "в 4-й песне "Онегина" я изобразил свою жизнь", - писал сам автор в письме к Вяземскому. А строки перед тем: "Мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство". Сравните с письмом Вяземскому более ранним - от 29 ноября 1824-го, где автор "отвечает на критику" адресатом "Письма Татьяны": "Онегин нелюдим для деревенских соседей; Таня полагает причиной тому, что в глуши, в деревне все ему скучно и что блеск один может привлечь его...". Если б "Письмо Татьяны" создавалось в Одессе весной 24-го - Вяземский не мог бы не знать о нем хотя бы понаслышке (через жену, которой предстояло увезти в Петербург Первую главу), и Пушкин вряд ли говорил бы: "Дивлюсь, как письмо Тани очутилось у тебя. NB. Истолкуй это мне". Почти несомненно "Письмо Татьяны" создавалось в Михайловском. ("Брат увез "Онегина" и там его напечатает".) Возможно, Пушкин в Михайловском, около 5 сентября того же года, и впрямь, после большого перерыва - лишь "возобновил работу над XXXII строфой" - той, что непосредственно за "Письмом" - он писал свои строфы порядком вразброд. Только... "На левом поле черновика.... набросок Татьяны - темные волосы спадают на обнаженное плечо.... Ниже.... легко узнаваемый профиль отца" - его-то Пушкин уж точно не стал бы рисовать до Михайловского. "Под последней строкой исправленного черновика он делает следующую приписку: "5 сентября 1824 u.l.d. EW". Это расшифровывается, как... "eu lettre de Elise Worontzow". Пушкин соединил оба инициала в монограмму, известную по подписям Елизаветы Воронцовой".
VII
А какие воспоминания бушевали в нем! Он предавался им за утренним кофием, что готовила Арина (никакого сравнения, конечно, с тем, что варят турки в кофейнях на одесском берегу или татары на берегу крымском), смачно похрустывая крепкими белыми зубами корочкой поджаренных хлебцев, намазанных деревенским медом - под строгим взглядом Сергея Львовича, который сам неизвестно о чем думал сей момент - может, тоже предавался воспоминаниям? Александра мучила загадка его дома, какой-то редкостной неумелости, неслаженности... - все не как у людей! Воспоминаньям можно было предаваться в одиноких прогулках по неухоженному парку, походившему на лес, или лесом, похожим на парк, а то берегом Сороти, поросшим унылыми кустиками; отходя ко сну, и уже ныряя в сон - лежа с открытыми глазами, и глядя в пустоту округ себя - в чужом доме, который все-таки почитал своим... Будь славен юг за то, что одарил меня воспоминаниями!..(1)
"...Моя надежда - увидеть опять полуденный берег и семейство Раевского..." Про историю поездки с Раевскими на Кавказ, после в Крым летом 1820-го столько написано, иступлено столько бойких перьев, что, право, страх снова браться за нее. С сыном генерала - Николаем Николаевичем-младшим, тоже военным - Александр сдружился еще в Петербурге. Потому, нет ничего удивительного - что, найдя Александра в Екатеринославе, в горячке - Раевские отпросили его у Инзова - два генерала быстро договорились - и потащили с собой; Раевские путешествовали с Николаем, двумя младшими дочерьми, их гувернанткой и нянькой; были еще компаньонка Анна Ивановна, доктор и гувернер-француз. Старший сын должен был встретить их на минеральных водах, жена и две старшие дочери ожидали в Крыму.
В дневнике, который Александр вел в поездке и сжег в Михайловском, почти наверняка были записи, вроде...
В коляске - больной. - Кубань - казаки. - Выздоровление. - Горы (впервые). О генерале: в экипаже с Н.Н., история вблизи. Переход по Военно-Грузинской (оказия). - Пятигорск. - Бешту, Машук, горячие ключи. Калмыцкие ванны (серные). - Знакомство с А. Раевским. - Морем в Крым. Корвет "Або". На палубе: "Погасло дневное светило" (элегия). - Юрзуф. Семья в сборе. - Дом. - Дочери Раевского. И где-то ближе к концу длинного списка: Кипарис. А.И. - Берег. Мария-подросток.- Странное...
О генерале... "Я не видел в нем героя, славу русского оружия, я в нем любил человека..." - писал он позже брату и лгал невольно - то ли ему, то ли себе... потому что это было первое прямое столкновение Александра с историей - и он искал как раз в генерале человека исторического. Сердился иногда - что не находил. Он хотел зреть героя Фермопил и гомерические страсти, ведущие к гомерическим подвигам. Но, видя поутру человека в домашнем халате, отдающего ровным тоном вполне домашние распоряжения трудно верилось, что слова "батарея Раевского" вошли уже в историю вместе с полем Куликовым и Ледовой битвой Невского. И что этим самым голосом, в июле 1812-го, отдавались приказания арьергарду под Дашковкой, который должен был малыми силами (всего что-то около десятка тысяч бойцов) сдержать сорокатысячный корпус маршала Мортье, дабы силы Барклая и Багратиона могли соединиться. Александр лишь позднее поймет, что исторический миг вершат совсем другие люди - исторические, которым дано выйти ненадолго из берегов собственной обыденности на встречу с неведомым. И что этот миг может вовсе не предвещать ничего в их будущей жизни или не объяснять ничего - в их прошедшей.
О доме... Чувство дома, семьи... Александр сознавал, что прежде не знавал этого чувства. Было странно вообще - как может возникать чувство дома в поездке, на колесах - но оказалось, оно существовало! Александр еще в коляске ощутил себя дома. Как ощущали явно все другие участники "милой кавалькады", как они называли. (Годы спустя, когда он начнет строить собственный дом - он неосознанно - попытается создавать дом Раевских.) Прошло немного времени - и слуги уже знали, что на постое, в селеньях - он не любит выходить к завтраку, а пишет, сидя в кровати... и подавали ему кофий в постель - хоть он их об этом и не просил. И в доме в эти часы как-то само собой становилось тише обычного, потому что... Покуда с тоской отмечал про себя, что он не создан для блаженства. Его удел оставаться бездомным. (Ну, правда, ну, какой дом может создать человек - или можно создать с человеком, который не выходит к завтраку, потому что поутру, голый пишет в постели?..) Он вскоре перестал дивиться тому, что кучерам всегда бывает ведомо, где надо остановиться в пути на обед... и когда барам надо справить свои надобности. Что слуги не бродят с утра нечесаными - не ведая, чем себя занять, по причине того, что их баре - тоже этого не знают.
Сначала он считал, что - военный крой генерала Раевского делает здесь погоду - но после понял, что погоду делала вся семья. Чувство семьи. Просто - как люди взирают друг на друга. Жена преклонялась перед мужем - он был главной скрипкой в ее оркестре - но на этой скрипке умело играла она сама... Оттого сочувствие и понимание - постепенно передавались всем гостю, то есть, ему, Александру, гостям, - а слугам и кучерам - подавно; он стал привыкать, что не слышит по утрам повышенного тона и не видит недовольных взглядов, и, странно, никто не жалуется на мигрень. Софья Алексевна передала почти всем детям некую смуглоту и остроту взгляда черных нерусских глаз, а некоторым - греческую строгость носа, начинающегося где-то у лба - почти без переносья. (Это будет заметно потом на рисунках Александра!) Мать ее была русской и дочерью Ломоносова, но отец - грек, библиотекарь при Екатерине. У нее и в пятьдесят лет былафигура - как мало у кого бывает в двадцать, и в этом все дочери, без сомненья, пошли в нее... В судьбе Александра она с охотой брала участие - потому что ее муж брал в нем участие. Была в ней и надменность - которую она по возможности скрывала.
Но это было уже в Юрзуфе, где съехалась вся семья...
Горы... На Кавказе он впервые в жизни увидел мир, который, словно, формился на глазах, уступами. Ступени бытия. Где-то там, в вышине, возможно, был и приют самого Бога. Поздоровевший Александр мог взять коня и ехать рядом с коляской с барышнями, покачиваясь в седле, и давая полюбоваться собой. У него было среди всего прочего "самолюбие наездника": как все мужчины небольшого роста - в седле он ощущал в себе кавалергардскую стать. Когда гарцевал рядом с коляской девочек - самая младшая, Софья, улыбалась, грозила пальчиком в окно, напоминая об осторожности - он ехал, полуобернувшись, глядя на них, а вовсе не на дорогу; Мария - что постарше почему-то хмурилась, стараясь показать, что это не имеет отношения к ней или делала вид, что читает. Зато гувернантка м-ль Маттен и компаньонка Анна Ивановна - весьма оживлялись его присутствием. Женщинам в их положении все, что оставалось - это надежда на счастливую встречу, и Александр явно развлекал их. Порой они с Николаем-младшим отделялись от кавалькады и уезжали вперед, взбираясь по склонам - испытывая тонкими ногами коней ненадежность горных троп. И, как бывает только в молодости - страх смерти отзывался в груди отчаянной радостью, был сильней жажды жизни. "Ехал в виду неприязненных полей свободных горских народов..." К сожалению, отъезжать далеко генерал не позволял: давно отвоеванные горы все еще были опасны. Абреки - чеченцы и кабардинцы подстерегали одиноких путников... По Военно-Грузинской генералу придали казачий отряд с пушкой... Пятигорск привел Александра в восторг. Пятихолмный Бешту - и дальше... длинная цепь седых гор, не тающий снег на вершинах- и жар в воздухе. Снег чистейший белый до синевы. Синий цвет вечности. И горячие ключи калмыцких ванн, кои вылечили его от лихорадки. Как всякий русский - он любил бани... и потом, чтоб что-то холодное - будь то пиво, клюквенный морс или снег. Любил пар, пышущий от камней, и собственное нагое тело - красное с пылу, с жару - в прилепившихся мокрых листьях от веника. А над палатками жарких не в меру калмыцких ванн в высоте стыли снега. Пока ты погружаешься в палатке в воду - все горячее - полуголые калмыки стоят наготове с прохладными полотенцами. Они стояли с полотенцами над ним, когда под навесом явился некто изрядного росту, худой, в очках - чем-то напоминавший и генерала и Николая-младшего, и двух девочек - только чем-то неуловимо отличный ото всех... И сказал ему - томящемуся почти в кипятке - чуть надменно:
