Сати Спивакова - Не всё
Товстоногов великолепно чувствовал форму, темпоритм. Помню спектакль "На всякого мудреца довольно простоты". Партитура постановки была прописана вся, от первого звука, каждый такт музыки, каждая пауза. Мне не хватает во многих режиссерах того, что было в нем. Кажется, он мог бы быть гениальным дирижером большого симфонического оркестра. Когда персонаж Лебедева, геморроидальный старик, бесконечно долго усаживался в кресло, все бились в истерике от смеха, и зал облегченно вздыхал, когда скетч заканчивался тем, что Евгений Алексеевич наконец в это кресло усаживался. Пробуксовок в спектакле у него не было, все режиссерские трюки прятались за актерской работой. Средние актеры, не солисты, играли замечательно. Научить среднего актера играть - это дорогого стоит. Фрейндлих, Лебедев - недосягаемы, но сложить мозаику из актеров разной степени дарования мог только Товстоногов. Он делал все так, как надо, попадая "в масть". Как Пушкин стихи писал. Его спектакли становились квартирой, в которую хотелось войти и жить.
Спектакли же с Лебедевым - все потрясения. "История лошади", "На всякого мудреца...", "Вишневый сад" у Льва Додина в Малом драматическом театре. Сам додинский спектакль мне не нравился категорически, но Лебедев в роли Фирса совершенством своего рисунка, своей гениальностью настолько наэлектризовывал, намагничивал его, что не откликнуться было невозможно. Ну а "Холстомер" - это шедевр шедевров, все в нем гениально.
Мы очень дружили и со Стржельчиками. Они жили в том же доме, что и Товстоноговы. Сейчас остались две вдовы - Людмила и Натэлла, и они держатся друг за друга. Лебедев и Стржельчик были диаметрально противоположными натурами. Говорят, между ними существовала подспудная ревность. Поскольку Лебедев был членом семьи Георгия Александровича, казалось, ему достаются лучшие роли и все лавры. Но это не так. Для Товстоногова главное было искусство: если бы Лебедев не был гением, будь он мужем сестры, сватом, братом, это бы ничего не решило.
Стржельчик с Лебедевым очень разные по своей актерской натуре, по индивидуальности. Владислав Игнатьевич был артистом во всем и всегда. Он и в жизни был необыкновенно ярок и артистичен. Мы отдыхали как-то раз вместе в Ялте, провели фантастическое лето. Стржельчик ходил на пляж в оригинальном, коротком, до колена, японском кимоно - огромные, красные с золотом разводы на ярком-синем фоне. Был галантен, дам всегда пропускал вперед. Вечером, когда мы расходились, пел: "Доброй ночи вам, сеньоры, доброй ночи, доброй ночи". Его жена Людмила, женщина пленительной красоты, носила длинные свободные платья из тонкого белого батиста, на голове - чалму. Пара выглядела очень артистично.
По театру о нем ходили всякие сплетни, шушукались, что он не пропускает ни одной хорошенькой женщины. Но Людмилу он обожал. У Стржельчиков царили уют и педантичный порядок. Накрахмаленные салфеточки, шикарный фарфор, все подобрано по цветам... Им было дано, что называется, искусство жить - art de vivre. Они умели жить красиво. Владислав Игнатьевич любил, чтобы нигде не было ни пылинки, и Людмила была фантастической хозяйкой: стекла блестели так, как будто их нет, зеркала сияли, в них можно было войти. В Петербурге было много красивых домов, но дом Стржельчиков отличался тем, что там все было изысканно. Старинные вещи - все неслучайные, никакого хлама.
В работе Стржельчик был педант, как и в жизни. Он не мог позволить себе опоздать на репетицию, ужасно гневался, когда кто-то приходил с недоученной ролью, забывал реплики, неточно следовал режиссерскому рисунку. Отношение к делу, для него священному, неизменно оставалось скрупулезно-педантичным. Он всегда был в форме, всегда в голосе (профессионал не может позволить себе посадить голос, выпить накануне спектакля).
Однажды он вдруг забыл на сцене кусок текста и даже не понял, что забыл. Это был четкий симптом болезни. Страшный диагноз-приговор - рак мозга. Он не знал, но, может быть, догадывался. Сгорел Владислав Игнатьевич очень быстро. Детей у них никогда не было. Для Людмилы он составлял смысл ее жизни, в которой все подчинялось его интересам. И так до сих пор.
В свое время Стржельчик с Володей решили сделать композицию по новелле Стефана Цвейга "Воскресение Георга Фридриха Генделя" из цикла "Звездные часы человечества". Он ее исполнил в Москве совершенно блестяще. После Володя работал с французским и итальянским актерами, но когда читал Стржельчик, было ощущение, что новелла написана про него. По фактуре он очень подходил к образу Генделя. Вначале огромный человек, исполин, которого инсульт приковал к кровати, силой воли и жизненной энергией побеждающий болезнь. Проявив чудовищную волю, продиктованную желанием творить, композитор создал великую ораторию "Мессия" и после этого погрузился в глубочайший сон. Вызванный доктор решил, что это снова инсульт, но, когда подбегал к дому, слуга крикнул с балкона:
- Он встал, а теперь ест. И аппетит у него как у полдюжины крючников!
Помню, как Гендель Стржельчика сочинял "Аллилуйю", нанизывая каждую ноту, как бусы. Как оратория вырастала на глазах зрителей. Стржельчик работал в непривычном для него жанре. Но к выступлению, длящемуся от силы двадцать пять - тридцать минут, относился так же серьезно, как к спектаклю. Он мечтал играть Генделя снова, но так и не успел.
Еще у нас была мечта - сделать "Ромео и Джульетту" Шекспира. Я была совсем молоденькой, неопытной, но он успокаивал: "Ты не бойся, я тебе все поставлю". Нам виделась сценическая композиция с музыкой либо Чайковского, либо Прокофьева. Я больше склонялась к Чайковскому, Володя - к Прокофьеву. Стржельчик должен был читать за всех, кроме Ромео, - за автора, за отца Лоренцо, за других персонажей. Мы начинали, пробовали, но не успели довести идею до конца.
Думаю, с ним было невероятно легко коллегам на сцене. Он из тех актеров, кто строго подчинялся логике. Ольга Андровская говорила, что артисты должны на сцене взаимодействовать по принципу "петелька-крючочек". Есть артисты, играющие блестяще, но они не видят, не чувствуют партнера вообще. Они вроде бы смотрят партнеру в глаза, но между ними - стена, которую ничем не пробьешь. Владислав Игнатьевич был фантастическим партнером, чувствовал партнера, шел от него. В их спектакле с Алисой Фрейндлих "Этот пылко влюбленный" все строилось на блистательном партнерстве, хотя они - очень разные индивидуальности. Они дружили, Стржельчик был крестным Алисиного внука. Что они выделывали на сцене! Этот спектакль Владислава Игнатьевича я видела последним и не могу забыть его.
Красивый, крупный человек, Стржельчик одевался безупречно. Всегда выглядел подчеркнуто элегантно. В то же время от этого аристократа всегда шло невероятное человеческое тепло. Например, Товстоногов был безумно интересным, притягивал к себе. А со Стржельчиком я всегда чувствовала теплоту: он открыт, он готов слушать, искренне интересуется всем, что ты ему скажешь.
Стржельчика отличала бурная, кипящая общительность. Помню, в Ялте мы с ним устраивали сумасшедшие, далекие заплывы вдвоем. Я словно и сейчас его вижу. Он все время носил перстень, на котором были выгравированы его инициалы "ВС". Перстень теперь у нас, Люля недавно в память о нашей дружбе подарила его Володе после концерта, поскольку их инициалы совпадают.
Недавно мы ездили с ней на кладбище. Там стоит очень благородный, красивый памятник - белая мраморная плита и на ней профиль Владислава Игнатьевича. Зимой было много снега, но потеплело и начало подтаивать. Мы приехали, положили цветы и, когда уже уходили, увидели, что кусочек тающей льдинки стал стекать по щеке барельефа, как слеза. И Люля подошла, рукой вытерла, сказала:
- Плачет, мой родной.
Я застала годы такой любви Людмилы и Владислава Игнатьевича, что хотелось спеть "Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут" и сыграть на арфе. Он всегда смотрел на нее горящими глазами и всем приходящим в дом гостям тут же бежал показывать ее портрет:
- Посмотрите, это Люля, когда я ее встретил. Моя Люлечка, когда я женихался.
В Москве у меня стоит портрет, сделанный фотографом Валерием Плотниковым. Алиса Фрейндлих сидит в резном кресле, а Стржельчик стоит, наклонившись над ней, - шикарный мужик вне возраста, красоты необыкновенной.
Не обошлось и без внутренних "трещин". Порой ему казалось, что его не всегда ценят, что он не работает полноценно, может больше играть. Я думаю, это было не так. Таковы естественное недовольство артиста самим собой либо разновидность кокетства. Невзирая ни на что, он оставался верным Большому драматическому театру и Товстоногову до последнего дня. В любом театре есть интриги, фавориты, подводные течения, но БДТ был уникален. При Товстоногове это был живой театр. Товстоногов оставался в суждениях человеком и резким, и жестким. Например, не нашел в себе сил признать в Сергее Юрском ученика. Говорил: "С уходом Юрского БДТ потерял выдающегося актера, а Москва приобрела плохого режиссера".
