Андрей Зарин - Казнь
Николай шел молча, тяготясь непрошеным обществом Лапы.
— Удивительно, сколь чувствительны вообще женские натуры, — продолжал без всякой последовательности Лапа, — я не говорю про почтенную супругу податного инспектора. Она превратилась бы в гору, если бы не плакала при всяком чуть-чуть удобном случае, но взгляните, например, на Елизавету Борисовну Можаеву: на ней лица нет! Взгляните на Захарову, у нее глаза красны, как сигнальные фонари. Да и муж ее огорчен, верно. Он вчера и на службе не был. Вы не знаете, что с ним?
— Он болен, простудился, — ответил Николай, — мы с ним оба были под дождем в ту страшную ночь…
— А! — протянул Лапа. — Гуляли! — и он вдруг рассмеялся. — Вы не рассердитесь! Я не над вашей прогулкой. Смешно, что сама Захарова и ее прислуга уверены, что он в отчаянье сидел запершись, а он вышел и гулял себе вволюшку.
— Откуда вы знаете, что он заперся? — грубо спросил его Николай.
— Господи, да ведь я живу у ее мамаши. Вон та чучело! Как же мне не знать-то! И сильно промокли? — вдруг спросил он.
Николай усмехнулся.
— Теперь обсохли; что было, то прошло, — ответил он с насмешкою.
— Не пойму, чего так она убивается? — сказал словно про себя Лапа и вдруг погрузился в свою обычную спячку. Николай отошел к брату; брат любовно взял его под руку, а в это время Весенин говорил:
— В ее печали что-то мистическое. Она, верно, очень религиозна…
Николай насторожился.
— Вы про кого говорите?
— Про Анну Ивановну, — ответил Яков, прижимая к себе его руку, а Весенин продолжал:
— Наша Вера Сергеевна очень ей сочувствует и теперь пригласила ее к нам на все лето.
— А когда вы едете? — встрепенулся Николай.
— Хотели сегодня, ну, а теперь придется отложить до завтра.
Процессия пришла на кладбище. Гроб с останками Дерунова внесли в церковь. Провожавшие меньшею частью вошли в церковь, большею — разбрелись по кладбищу.
Елизавета Борисовна под тенью огромной липы, скрытая мраморным памятником и кустами сирени, жадно схватила Анохова за руку и заговорила:
— Наконец-то! В первый раз после этого ужаса. Если бы ты знал, как я измучилась! Ведь это не ты?
Анохов изумленно поднял плечи. Лицо ее сразу просветлело.
— Ах, как я рада! Я думала, вы встретились, заспорили. Он сказал грубость, ты вспылил… Ах, что я вытерпела! А потом, — она опять схватила его руку, — относительно их…
— Будь покойна, — ответил Анохов, — я видел Грузова (письмоводитель у нотариуса), и покойник не приносил их, ну а в бумагах я задержу их.
— Как?.. Анохов улыбнулся.
— Я внушил губернатору, что у Дерунова могут быть компрометирующие бумаги, и он по моей инициативе снесся с прокурором. При описи бумаг буду присутствовать я и, едва их замечу… — он сделал выразительный жест.
— Милый! — она быстро оглянулась и, никого не видя вокруг, на миг прильнула к груди Анохова, потом опустилась на цоколь памятника и, держа руку Анохова в своей, нежно заговорила: — Завтра мы уезжаем! И на все лето! Впрочем, я буду приезжать, помнишь, как тогда? (Анохов кивнул и улыбнулся.) Но приезжай и ты! Будем видаться хоть раз в неделю. Иначе я умру. Я не могу жить в этом сплошном обмане без твоей поддержки!
Анохов взглянул на нее с любовью.
— Подожди немного, — сказал он, — мой патрон скоро переводится в Петербург на важный пост и берет с собою меня, а я тебя!
— Скорей бы! — вздохнула она и, резко встав, сказала светским тоном: — Теперь дайте мне руку и проводите до церкви!
Анохов почтительно подал руку. В это время мимо них прошел местный прокурор Гурьев, полный господин с бритым, мясистым, добродушным лицом, в золотых очках на курносом носе. Рядом с ним, вертя острым носом, шел Казаринов. Они оба почтительно поклонились Елизавете Борисовне и пошли дальше.
— Подозрения на всех, — продолжал следователь свою речь, — и на молодого Долинина, и на Грузова, и на прислугу, — но данных мало. Лапа ищет. Он по природе сыщик, ну и я…
— Помните одно, Сергей Герасимович, — густым басом ответил Гурьев, — что это дело сенсационное. Столичная печать уже обратила на него внимание. Вот вам случай отличиться. А кстати, — перебил он себя, — кто это пишет в "Новое время"? Не этот ли Долинин, он писатель, кажется?
— Нет, не он! Это Силин, зять покойного. Он и здесь пишет. Врет больше, — ответил Казаринов.
— Врет не врет, а от этих писак исходит якобы общественное мнение. Глуп он?
— Глуп! — уверенно ответил Казаринов.
— Так вы ему через своего Лапу, что ли, внушайте соответствующие мысли. Все, знаете, приятнее и для дела полезней, а то ведь он звонит, да не в те звоны…
— Лапа отлично это сделает! — засмеялся Казаринов.
— И главное, Сергей Герасимович, опасайтесь этих арестов. А то вы всегда, черт знает, человек шесть по подозрению упрячете да месяца по четыре держите. Помните, здесь не мужики!
Тонкий нос Казаринова покраснел.
— Я всегда действую по убеждению, Виктор Андреевич, и в настоящем деле я не постесняюсь, если это будет надо.
— Ну, ну, вот вы и вспылили, — добродушно сказал Гурьев, — ведь я же для вашей пользы…
И они пошли к могиле, где уже совершался последний погребальный обряд.
X
В доме Деруновых все было вверх дном. В кабинете покойника, вернее, убитого, прокурор, следователь, судебный пристав и, как чиновник губернатора, Анохов производили опись бумагам. Анохов с побледневшим лицом слушал слащавый голос следователя, когда тот, держа в руках толстую пачку векселей, диктовал фамилии векселедателей и суммы долга своему Лапе и приставу. Анохов тоже заносил эти фамилии на лист бумаги, в то время как Гурьев, лежа на диване со скучающим видом, чистил ногти.
— Евстигнеев 800 рублей; Семоненко 2 тысячи 500! Пурышев…
— Черт возьми, — прервал его прокурор, — почти весь уезд был в его лапах!..
"Не скрыть, не скрыть, — с ужасом думал Анохов, — он переберет их и передаст приставу, а тот, каналья, перевяжет их и присургучит". Но его ужас сменялся то проблеском надежды, то смутным тревожным подозрением по мере чтения следователя. Пачка приходила к концу, а имени Можаева все еще не появлялось в списке.
В это же время в столовой, гостиной, зале и других комнатах прислуга завертывала бумагой люстры, канделябры, картины, надевала чехлы на мебель; в комнате Анны Ивановны в детской шла торопливая укладка.
Анна Ивановна уезжала к Можаевым на лето. Силин метался по комнатам, отдавая приказания, следя за их исполнением, забегая то в кабинет — в роли хозяина, то к сестре — в роли заботливого брата. Суетилась и Вера Сергеевна, которой хотелось как можно скорее увести своего друга дальше от печальных воспоминаний, и только сама Анна Ивановна безучастно сидела на веранде. Лицо ее осунулось и побледнело, глаза ввалились и, окруженные синевою, казались огромными. Словно Анна Ивановна перенесла тяжкую болезнь.
И она, вероятно, предпочла бы всякую болезнь, даже смертельную, этому неожиданному удару.
Человек расстался с жизнью без покаяния, не простив людям и не прощенный ими. Может быть, за час, за минуту она роптала на него и корила его; может быть, даже в тот момент, когда над ним, отцом ее Лизы, была занесена рука убийцы, она желала от него избавиться. При этой мысли нервный комок подкатывался к ее горлу, душил ее, и она вся трепетала от суеверного страха. И кто убийцы?.. В тот день на этой же веранде… так же светило солнце… из сада доносился голос Лизы, и вдруг явился он! Он! В ту самую минуту, когда она о нем думала! Как пылало его лицо, как сверкали его глаза… Разве можно забыть такое лицо? И когда он заговорил, разве не был голос его полон угрозы? Она ведь знает, как он вспыльчив, он все мог, все!.. Нет, не из-за угла; но если они ночью встретились и он вспылил… и разве он не грозил?.. И все она!.. Изменница, клятвопреступница… Разве была она честной женою, всегда ропща и тоскуя? И вот — казнь!..
Она в изнеможении прислонила голову к высокой спинке венского кресла.
— Анна Ивановна, — на веранду вышла разгоряченная от суеты Вера Сергеевна, — я Лизино все имущество забираю. И теплое, потому что… — Но, увидев, что Анна Ивановна делает усилие улыбнуться ей сквозь слезы, она подбежала к ней и заговорила с тревогой: — Опять, опять! Душечка, милая вы моя, да когда же вы перестанете так убиваться? Ну, что с вами, что пришло опять на память? Какие грехи? — она стала подле нее на колени и гладила ее бледные руки. Анна Ивановна поборола свою тоску и улыбнулась.
— Добрая девочка, — тихо сказала она, — и за что вы так меня полюбили?
— За все! — ответила Вера. — С вами с одной я чувствую себя так же свободно, как наедине с собой. И знаете, — впрочем, я уже говорила вам об этом, — я полюбила вас еще тогда, когда вы кончали гимназию, а я еще была маленькой девчонкой в шестом классе. Вон когда!
