Андрей Зарин - Казнь
Яков сел подле стола.
— Мне очень приятно видеть тебя таким молодцом. Трудно бороться с тем, что вне нас и нашей воли; но то, что в нас, всегда победимо.
— Хотя бы на время… до первой бессонницы.
— А ты работай, ходи больше, утомляйся — и не узнаешь бессонницы.
— Bene![1] — шутя ответил Николай. — Пойдем есть и за едой составим рецепт беспечального бытия!
Он встал и потянулся.
— У Некрасова есть строка: "Труд всегда меня животворил". Я всегда ее понимал, испытывал животворную силу труда на себе самом, и все-таки лентяй. Почему это?
— Потому что ты никогда себя не дисциплинировал. Ты распущен…
— Идем есть! — перебил его Николай. — Жизнь — дорога, я — повозка, желанья — кони, разум — кучер и воля — вожжи. У меня гнилые вожжи и полупьяный кучер, кони мчат через поля и ухабы, шарахаются в стороны, но в конце концов где-нибудь и станут, разбитые на все ноги… А она едет, — вдруг помрачнел он, — как мне грустно, Яша!..
Анна Ивановна действительно ехала в это время в просторной коляске рядом с Верою. Впереди сидела нянька со спящей Лизой на руках и девушка-служанка Можаевых.
Вера дремала, прислонясь головою к плечу Анны Ивановны, которая сидела, прижавшись в угол, и смотрела на облака, беспорядочно мятущиеся по небу. Как облака, мелькали в уме ее мысли, одна другой безнадежнее и печальней.
Странно. Когда муж был жив, она мечтала, на что-то надеялась, чего-то ждала. Теперь же вдруг словно оборвалось все разом; как огромная лавина, обрушившись на ветхую лачугу, стирает ее в порошок — так страшная смерть его разбила разом все ее мечты и надежды, погрузив ее сразу в беспросветный мрак и отчаянье. Не будь Лизы, она бы не задумалась… Нет, это страшно! Она просто ушла бы в монастырь и осталась бы там замаливать грехи своей мысли…
Сзади в коляске ехали Можаевы, муж и жена. Он крепко спал, несмотря на толчки неровной дороги, а она, как и ее гостья, терзалась тоскою, столь же сильною, хотя иного характера. Анохов успел ей написать. Векселей в бумагах Дерунова не оказалось, к нотариусу он их не отдавал, они исчезли. В наскоро набросанной записке чувствовалась тревога, и эта тревога передалась и Елизавете Борисовне. Она хмурила брови и с тоскою глядела на безмятежно спокойное лицо своего мужа, перед которым она была преступница, воровка, женщина, недостойная носить его имя.
Ах, скорей бы! И она стала думать о том времени, когда Анохов позовет ее за собою и она разом сбросит с себя ненавистные цепи лжи и притворства. Минутами ей и так казалось, что она не выдержит такой жизни, продлись она еще немного, а тут еще новое осложнение с этими векселями.
XI
Лушка заглянула в кабинет и, отойдя от двери, перекрестилась. С нами крестная сила, что еще будет дальше!..
По просьбе барыни и кондитера Воробьева, к которому она испытывала бурную страсть, Лушка решилась дослужить у Захаровых: быть при квартире и наблюдать за барином. Но каждый раз, заглядывая к нему, она пугалась не на шутку и успокаивала себя только тем, что шла к барынину комоду, шкафам или буфету и выбирала вещь позанятнее для своего будущего очага, у которого она приютится вскоре с Воробьевым.
Вначале Захаров поражал ее своей неподвижностью. Он лежал на диване, как чурбан, не поворачиваясь даже, и, если бы не глубокие вздохи, Лушка приняла бы его за мертвого.
А потом он насмерть напугал ее. Вот уже почти сутки он бегает как полоумный по комнате, говорит сам с собою, машет руками, грозит кому-то. И не приведи Бог, увидит Лушку, что притаилась за дверью, — конец ей! Лушка крестилась, дрожала и потом как ошалелая бежала в барынину комнату, но через несколько минут любопытство пересиливало страх, и она снова кралась к кабинету.
— Пес, развратник! — исступленно хрипел Захаров и взмахивал своей огромною рукою. — Я не могу простить! Не могу! Кайся!
Он буянил с самого вечера. Лушка увязала изрядный узел, сходила к полковнице и там донесла обо всем своей барыне, снесла узел к кондитеру, вернулась — а он все бегал по комнате и исступленно махал руками.
Но когда на другое утро Лушка увидала его, сидящего у стола и торопливо перебирающего бумаги, сердце ее наполнилось небывалым ужасом.
"Не иначе как перед смертью", — подумала она, взглянув на клочки бумаг, как снег устилавшие пол комнаты. Но скоро она забыла свой страх, увлеченная переборкою барыниных вещей. Держа в руках сорочку с хитрой кокеткою, она собиралась присоединить ее к небольшой кучке отложенных вещей, когда вдруг услышала над собою хриплый голос:
— Слушай!
— Ай! — взвизгнула Лушка и присела на пол. Над нею стоял Захаров; глаза его смотрели куда-то вдаль, как-то странно разбегаясь и снова устанавливаясь в одну точку; сам он словно к чему-то прислушивался и в то же время, не замечая Лушку, говорил ей хриплым шепотом:
— Иди и скажи своей гадине, что все!.. Я решил. Мой суд — и надо мной суд. Я не вернусь сюда больше, а она пусть здесь. Все ее! Я не страшный теперь… Скажи — иду!..
Лушка очнулась от страха, подняла голову и увидела выходящего на улицу барина. Она быстро поднялась и выглянула за ним вслед. Он шел низко опустив голову, о чем-то рассуждая с собою, потому что махал руками.
— Топиться, вот тебе крест, топиться! — решила Лушка и, бросившись в комнаты, начала брать все, что попало под руку, и торопливо увязывать в узел…
. .
Правительственная машина была запущена в ход. Важные чиновники сидели в своих кабинетах, важно курили папиросы и, судя по неподвижности их тел, вероятно, думали о важных делах; менее важные чиновники собирались кучками, как мухи на сахар, и передавали впечатления от вчерашнего дня; мелкая сошка быстро и неутомимо скрипела перьями, составляя отношения, перебеляя доклады и исписывая ворохи бумаги; а в приемной, изнывая от жары и томления, сидели просители, едва слышным шепотом нарушая торжественную тишину пустынной комнаты, в дверях которой стоял апатичный курьер, лениво позевывая и презрительно, нехотя отвечая на вопросы просителей.
В большой, высокой комнате со стенами, окрашенными масляной краской, за огромным письменным столом сидел Сергей Герасимович Казаринов, а невдалеке от него, за меньшим столом, — его письмоводитель и помощник Алексей Дмитриевич Лапа.
Вот уже неделя, как они все свое время проводили в поисках истины, а попутно и убийцы Дерунова. Лапа только что окончил сонным голосом чтение последних снятых показаний; Казаринов протер очки, зацепил их снова за уши и встал из-за стола, извиваясь своим тонким станом.
— И все-таки нет ничего ясного! Показания вдовы убитого, его зятя, прислуги, сослуживцев и — никакого света! Что вы ни говорите, мой прием вернее, не спорьте! (Лапа и не думал спорить, сонно качая головою над бумагами.) Всех по очереди! Убийца Яков Долинин, не качайте головою, я знаю, что не он! Но для начала я подозреваю его, спрашиваю и выясняю истину; далее — Весенин, прислуга, Николай Долинин и Грузов. О, за этого еще надо приняться! — он прошел по комнате и спросил: — Кого сегодня еще вызывали?
— Ивана Кочетова, — ответил Лапа и пояснил: — Лакей Дерунова, угрюмый парень, что вчера подавал нам завтрак.
— Ну, — следователь махнул рукою, — хоть и не спрашивай!
Он обошел стол, сел на место и тяжело вздохнул:
— А председатель торопит, прокурор тоже. Вы того дурака видели, Алексей Дмитриевич?
— А? Что? — проснулся Лапа.
— Зачем вы это всегда переспрашиваете? — раздражился следователь. — Силина, говорю, видели?
— Видел, — лениво ответил Лапа.
— Ну и что же сказали ему?
— Что все нити у вас в руках, что вы заняты установкою фактов — и тогда…
— Так, так, — закивал следователь, — отлично! Так пишут историю! — сказал он и позвонил. — Иван Кочетов здесь? — спросил он сторожа.
— Полчаса уже сидит.
— Веди его!
В комнате появился Иван; он был одет франтовато в парусиновую тройку; цепь с брелоками висела на его жилете, и среди брелоков выделялся огромный костяной череп.
Он угрюмо поклонился и остановился в выжидательной позе, отставив ногу и слегка наклонив голову.
— Подойдите ближе! — сказал Казаринов. Иван нехотя сделал два шага. — Вы Иван Кочетов?
— Я самый!
— Сколько вам лет?
— Двадцать восемь!
— Вы давно служите у Деруновых?
— Десять лет, еще барин поженившись не были.
— Ну-с, отлично! Теперь что вы можете сказать про своего покойного барина? Охарактеризовать его? Что, он добрый был барин, ласковый? — Казаринов поправил на носу очки с синими стеклами.
Тот помялся, потом решительно шагнул к столу, заложив руки за спину, и сказал:
— Хочу одно заявить, что убийца мне доподлинно известен!
Даже Лапа поднял голову и взглянул на Ивана, а Казаринов откинулся к спинке кресла от неожиданности и некоторое время смотрел растерянно. Но следователь не должен ничему удивляться, и Казаринов поспешил принять невозмутимый вид.
