Вячеслав Шишков - Тайга

- Вы, робенки, идите... Чего вам.

Кешка огарок из сборни принес. Тетка в красном молока две кринки и яиц с хлебом притащила.

- Де-е-ло, - одобрил Устин, заложив руки назад.

Тимоха из усердия три раза в колокол ударил.

Устин взглянул на гору, где часовенка, и опять сказал:

- Де-е-ло...

Бродяги, посоветовавшись, наконец зашли в чижовку.

Ванька Свистопляс уже кринку молока ополовинил, Андрей-политик нейдет:

- Вы меня отпустите... Я политический...

- Политический?! Ха-ха... Ладно... Все такие политики бывают... Ты нам дорогой все уши просмонил, шкелет... Ты пошто наутек было хотел? А?! враз сердито заговорила стоявшая с ружьями стража.

- Я, господа, вам серьезно говорю... Пустите...

- Тут господов нет, - сказали строго мужики, - а вот коли велят, так и тово...

- Мне Анну... - взволнованно упрашивал Андрей, - девушку Анну...

- У нас Аннов хошь отбавляй, - острили мужики.

Старому Устину спать хотелось, да и всем наскучило.

- Кешка, бери его!.. Робята, подсобляй!..

Андрея потащили.

- Стой!..

- Кешка, налегай!..

- Иди, Андрей, черт с ними, - октависто звал Лехман.

- Нет! - рвался из дюжих рук Андрей. - Черти этаки, олухи!.. Аннину мать позовите... отца... старосту...

- Кешка, запирай!!

- Отвечать, дубье, будете!.. - ломился Андрей в захлопнувшуюся за ним дверь.

- Крепко запер? - спросил Устин.

- Так что комар носу не подточит, - весело ответил сторож Кешка.

- Ну, робенки, расходись! - скомандовал Устин, любивший приказывать толпе, и помахал рукой во все стороны.

XIV

Матрена лежала на кровати и думала об Анне, о Прове, не "натакался ли" в тайге на зверя. Надо бы заснуть, но сон прошел, в комнате бело. Встала, занавесила окна, опять легла. Слышит Матрена: по воде кто-то хлюпает. Коровы, что ль, через брод идут? Не время бы.

Думает о том о сем, но голова устала, нет ясных мыслей, путаются и текут куда-то, как по камням река...

Чует: храп лошадиный раздается и человеческий голос. Думает - сон, опять тот сон: лохматое чудище из печи вылезет.

Стучат.

- Эй, Матрена Ларионовна!

Вскочила, оправила рубаху, густые волосы подобрала, сунулась к окну.

- Ах! - вздрогнула, похолодела: "Знать, Анка кончилась..."

- Отопри-ка скорей, впусти!

Насилу дверь нашла. Без памяти бежит к воротам.

Вошел, коня за собой ведет.

- Занемог я дорогой... Теперь полегчало малость...

- Иван Степаныч!.. А Пров, Анка?

Бородулин провел коня в стойку.

- Сенца-то можно взять?

- Да дочерь-то какова?! - кричит, задыхаясь, Матрена.

- У меня деньги украли, вот я и прикатил... - не слушая ее, говорит вяло Бородулин.

- А?!

- Деньги, мол, деньги украли...

У Матрены ноги подкосились, села на приступки..

"Вот он, лохматый-то... Вот когда сердце-то вырезать начнет".

Петух схлопал крыльями, запел. Тыща петухов запело. Из глаз свет выкатился.

- Ну, пойдем-ка в избу. Ты чего это? - наклоняется к ней Бородулин. Анка тебе кланяется низко... Прова Михалыча встретил... Все слава богу, ничего...

В глазах Матрены сразу вырос день. Петух снова пропел, тыща промолчало.

- Кто украл-то, деньги-то? - с усилием, едва принудила язык.

- Не знаю.

- Ох, и напугал же ты меня...

Идет впереди, высокая и статная, скрипят приступки под сильными ногами.

"Вся в мать", - думает Бородулин про Анну и подымается по сенцам.

- Дочка-то какова?

- Все слава тебе господи.

И купец, волнуясь и краснея, долго говорил об Анне, о себе, о новой жизни, сулил всего, мудрил и перемудривал, клялся, просил прощенья.

"Не сон ли?" - думает Матрена.

- А ты, бог с тобой, не выпивши?

В глазах ее застыл радостный испуг и настороженность, дыхание стало коротким и прерывистым, а кожа на руках и шее вдруг покрылась, как от холода, пупырышками.

- Эх, Матрена Ларионовна... Кабы мог я, - вот схватил бы булатный нож, вырезал бы свое ретивое и показал бы: смотри!.. Жить не могу без Анки... Чуешь?

Купец ходил, пошатываясь и сбиваясь в разговоре, лицо то заливалось краской, то бледнело.

- Матренушка, я прилягу... Продрог в тайге, свалился без памяти и не помню, когда Пров уехал. Вскочил от холода, заколел весь, смотрю: вешки на дороге и веточка привязана, вдоль пути смотрит. Сел, поехал, куда веточка указала... Да... Неможется... Прилягу на кровать... Мне поспать бы...

- А ты иди в амбар, я тебе две шубы вытащу. А то... - и она замялась... - Вишь, одна я... Кабы Пров был... У нас живо разговоры поведут... Иди, батюшка.

И когда ложился Бородулин, и когда лежал под шубой, все расспрашивал: нет ли кого из Назимова здесь? Нету, а вот бродяг поймали каких-то, кто их знает. Сон ей рассказал: "Найдешь деньги - быть", а что "быть" неизвестно, - не указание ли это на Анку от ангела-хранителя, спросить некого, вот разве священника? Хе, он и молебен не служил, Устин орудовал, а поп с девками в горелки на лугу играл, чуть с парнями не подрался из-за Таньки, архерею жаловаться надо, что ж это за пастырь. Тьфу!

- Ну, спи, Иван Степаныч... Дак ничего девка-то, говоришь, Анка-то? Экая жаба Овдоха-то. Как наврала, холера...

- Стерва твоя Овдоха-то, и больше никаких. Паскуда.

Матрена захлопнула амбар, вошла в избу, села под окном и пригорюнилась. Хоть красно купец размусоливал, а сердце ноет, да и на!

XV

С того часу как случился грех, Даша не рада жизни: точно кто приволок ее к пропасти и толкает, и нет сил сопротивляться. Вином, что ли, утолить боль?

Вечером на кривых ногах вошел в кухню полюбовник Феденька. Приказчик Илюха рад, - Бородулин долго в Кедровке прогуляет, - слямзил три бутылки хозяйского коньяку, на всех хватит.

Вчетвером в кухне бражничать стали, но Федосья - баба умная, вскоре ушла к Анне: хозяин велел глаз держать.

Илюхе вино сразу же бросилось в голову: он то хохотал, то слюняво плакал, лез целоваться к Феденьке и костил с плеча Бородулина, попа, пристава, наконец, охмелев окончательно, кубарем слетел под стол.

Черномазый Феденька чавкает железными челюстями говядину, глаза кошачьи прищурил и косится сладострастно на розовые Дашины губы.

Когда Илюха захрапел и забредил, Феденька поднялся, высунув свою стриженую скуластую голову в соседнюю половину, как вор, пошарил там глазами, прислушался и плотно затворил дверь.

- Ну? - подошел он к Даше. Голос ласковый, лицо ласковое, только недоброе в глазах. - Ну?

Даша вся сжалась, точно перед ней разъяренный медведь на дыбы поднялся.

- Ничего я не знаю... Головушка моя... - прошептали ее губы, и она не смела взглянуть на поселенца.

- Да не кобенься, Дашенька, - сверкнув на дверь белками, прошипел он, словно к сердцу змея прильнула: гадко так сделалось, страшно.

- Ежели велишь, что ж... куда денешься... - тихо сказала Дарья и, как на горячие уголья, выплеснула в рот вино, что-то заклубилось внутри, Даша охнула и хотела встать.

- Куда? - И, все так же давя Дашу взглядом каторжника, Феденька грузно придавил ее плечо рукой.

- Ну, ладно, - как во сне сказала Даша, осторожно освобождаясь от его грязной, с желтыми ногтями, руки. - Ну, положим, овдовеет он, Бородулин-то... Ну, подкачусь к нему, как ящерка... хозяйкой буду, женой...

- Дура, Дашенька, - буркнул поселенец и опасливо заглянул под стол на храпевшего Илюху. - Хе, овдовеет... жди... Вы с купцом отравить ее должны, зобастую-то... только вдвоем с Бородулиным... вдво-о-ем, Дашенька. Поняла? Чтоб удавкой его ущемить. Поняла? Тогда командуй, вей из него веревки.

Глаза его блеснули.

- А ежели... держись, Дашенька... финтить будешь - выдам с головой. Разлюбишь - убью!

Говорил он страшные слова с улыбкой, ласково, словно занятную рассказывал сказку.

У Дарьи шире ноздри раздуваются.

- А Анка?

- Анка полоумная, с ней венца не дадут, - шепчет Феденька.

- А солдат?

- Солдата твоего к черту. Я их с Бородулиным сразу... из-за куста, в тайге... - стальным, вдруг изменившимся голосом сказал Феденька и впился взглядом в испугавшиеся Дашины глаза. - На охоту уманю и кончу.

Даша, словно в страшном сне, вскрикнула и отшатнулась.

- Ты что?

- Дьявол ты... мучитель.

- Дашка!! - топнул Феденька.

Та вздрогнула и долгим насмешливым взглядом посмотрела на Феденьку. Потом вдруг с какой-то болью захохотала.

- Эхма! - оборвала она и потянулась к вину.

Зубы стучали о стакан, вино лилось по руке, по голубой, с красными пуговками, кофте, и уж хныкать начала, вот-вот заплачет, а хохот все еще волной в груди.

- А хочешь, Феденька... - погрозила игриво пальцем. - Хочешь, злодей, к уряднику? А? - И, жарко задышав, опьяневшая Даша придвинулась грудью к поселенцу.

Феденька улыбнулся и достал из-за голенища отточенный самодельный кинжал.

- Куда?! - сдвинув брови, железной рукой рванул он отпрянувшую Дашу.

Вся побелев, скрестила на груди руки.

- Ты думаешь, боюсь тебя, Феденька? Боюсь, а? - Она, гордо подняв голову, стояла, а поселенец чуть отклонился от нее, чтоб ловчее было взмахнуть кинжалом.

"А ведь убьет", - мелькнуло в голове у Даши. Но ненависть к любовнику и хмельной угар прогнали страх.