Пустые дома - Бренда Наварро
Даже Нагоре обрадовалась. Она возвращалась домой. Как бесконечно далеко это было от правды! Это была точка невозврата.
Что такое дом, в чем он состоит? С какой поры мы становимся родителями и детьми? Когда Нагоре прислонила ко мне голову и обняла живот, который ответил ей легкими толчками, будто с той стороны кто-то пытался открыть дверь, или когда из меня вышел Даниэль, такой безжизненный, что пришлось дать ему кислород и целую неделю держать в особой палате? Что такое дом, в чем он состоит?
Из полупрозрачных стенограмм, отпечатанных на допотопной машинке в зале суда, мы узнали, что Хави убил Амару во время ссоры, которая длилась пять лет из тех двенадцати, что они состояли в браке. Мы прочитали, что в ту ночь он таскал ее за волосы, оскорблял, швырял об стену. Нам представилось, что Нагоре проснулась, затаила дыхание и так и осталась лежать, не моргая, пугаясь шороха собственных ресниц. Хави приложил Амару об стену еще раз. Она выкрикнула что-то нечленораздельное. Пока Хави избивал жену, Нагоре прислушивалась к голосам и звукам, пыталась сквозь стену распознать направление движений и определить, что так глухо падает на пол – предметы или все-таки человек. Уверена она была в одном – ее мама плачет. Потом она расскажет, что не могла решить, нужно ли звонить в полицию, и что очень хотела заплакать, но боялась: отец услышит и ей тоже достанется. Наконец Амара резко вскрикнула, и этот вскрик еще долго будет звенеть в ушах ее дочери на фоне воцарившейся на время тишины. Нагоре прижалась головой к стене так, будто хотела пройти сквозь нее. Тихо. Она чувствовала, что так резко оборвавшийся крик – это не к добру. Она задрожала. Нужно встать и пойти посмотреть, что там с мамой. На цыпочках она подошла к двери. Либо она так сказала, либо так было написано в бумагах. И вот она уже занесла руку над ручкой двери, как услышала, что отец вышел в гостиную, чтобы потом, по его собственным показаниям, пойти на кухню. Тогда она подкралась к кухне и осторожно заглянула внутрь в надежде, что темнота скроет ее от отцовских глаз, а он, как в отупении, включил воду над раковиной, прошелся туда-сюда, вернулся в гостиную и высунулся в окно. Тишина. «Что с мамой?» – спросила она, по показаниям их обоих. Хави посмотрел на нее и ничего не ответил. Повесив голову, он прижал ее к себе. Нагоре чувствовала себя в объятиях отца неловко, и Хави, осознав, что она все поняла, отпустил ее. Он вернулся в гостиную, взял телефон и позвонил в полицию. И сказал, что его жена умерла. Нагоре, услышав то, что ей и так уже было известно, почувствовала холод в животе, но не могла заставить себя пойти посмотреть. Хави заплакал, и тогда, как будто его плач был спусковым крючком для всех последующих событий, Нагоре поняла, что жизнь ее изменилась безвозвратно и подбежала к телу матери, лежащей на полу ничком, будто она спит. Нагоре не искала улик, не задавала вопросов, а просто склонилась над холодной ногой мамы и, поцеловав ее, тихонько заплакала, чтобы не разбудить покойницу своими прикосновениями, а потом стала целовать еще и еще, понимая, что видит эту ногу в последний раз. Она все понимала, но не могла произнести ужасной правды вслух. Скоро пришла полиция, Нагоре оторвали от матери и закутали в одеяло. Полицейский взял ее за руку и увел из комнаты, проведя через гостиную, где Хави сидел как ни в чем не бывало, с видом человека, намеренного если не уйти от судьбы, то хотя бы подчинить ее своей воле. Полицейский оставил Нагоре на попечение фельдшера. Тогда она обернулась и посмотрела на отца в последний раз.
Все это Нагоре пересказала в мельчайших деталях полицейскому; мы же узнали о подробностях произошедшего из бумаг. Фран держался молодцом, но выглядел так, словно вот-вот сорвется. Он лишь попросил меня по возможности ничего не рассказывать его матери – зачем ей об этом знать. Я удовлетворила его просьбу и ничего ей не сказала. Думаю, тогда я в первый раз посмотрела на Нагоре с уважением – она была такой сильной для своего возраста. Мне всегда не хватало твердости характера, даже в самые простые времена.
Иногда Фран говорил: что же это за проклятие такое – все во внешности Нагоре было от Хави, а от Амары почти ничего. И да, иногда время действительно расставляет все по местам.
Даниэль в моем набухшем животе, трущиеся друг о друга раздавшиеся бедра, влажный и душный климат Барселоны – все это заставляло меня завидовать покойной Амаре. Не только потому, что ей уже не приходилось ухаживать за собой, но еще и потому, что ее смерть в одно мгновение сделала ее святой: в ней все было прекрасно, она была таким добрым человеком, такой хорошей мамой; а я тут пыхчу и не могу ни встать, ни разогнуться, ни посмотреть на собственный лобок, ни дойти до дивана без приключений – какая из меня мать.
Возможно, Фран согласился кончить в меня, потому что какая-то его часть – головка, мошонка, яички – решила, что во мне все равно ничего не задержится. Я же была без царя в голове, юла и непоседа, поэтому, вероятно, создавала впечатление патологически бесплодной и совершенно не годной на роль матери.
Какое заблуждение – достаточно посмотреть вокруг, чтобы понять, что в жизни нет ничего проще, чем оплодотворить и оплодотвориться. Я же почему завидовала Амаре? Ей уже не нужно было отвечать ни за то, что она не ушла вовремя из супружеской спальни, ни за Нагоре, ни за Даниэля… Ее запомнят жертвой, меня – злодейкой.
Мне было так себя жаль, что я бросалась на подушку и кляла судьбу за то, что вынуждена спать в комнате без окон – руки бы этому архитектору оторвать. Жара и влажность убивали, и, когда никто не видел, я давала сдачи Даниэлю, который все время пинал меня изнутри. В этом сражении я всегда проигрывала. Нагоре шумела игрушками у окна, единственного в темной квартире, где мы проводили лето, прежде чем вернуться в Мексику; неоднократно я слышала, как она разговаривает с куклой по-каталонски, полагая, что ее никто не слышит. А Фран тем временем сражался с бюрократией, осматривая, обнюхивая
