Пустые дома - Бренда Наварро
А Даниэль плакал, поскольку знал, что может есть, спать и плакать, когда ему вздумается, потому что мы, какими бы измотанными ни были, все равно будем у его ног. В конце концов, реальность заключалась в том, что стервятником стал Даниэль: он пожирал наше время, и, когда к концу дня мы совсем выбивались из сил, он, почуяв трупный запах смертельно уставшего человека, снова принимался нас есть.
У Франа была манера, которая меня безумно раздражала, – он все стремился делать аккуратно: одеваться, ходить, жить. Я хотела сначала вывести его на чистую воду, а потом запачкать. Чтобы у него тоже был дефект. Отколоть уголок, сломать рейку, чтобы она торчала сквозь дыру в коже. Выдернуть нитку, оставить вмятину, проткнуть, чтобы выпустить гной, который, я не сомневалась, копился у него внутри. Он не может быть идеален, что-то должно быть не так. Но это оказалось непросто. Ну что ты, не переживай, все пройдет, говорил он мне и включал телевизор вместо того, чтобы поговорить со мной. Ну что ты, все образуется, и на нашей улице будет праздник. На моей. Мы думаем, что в современном мире женщина слишком свободна, но не замечаем, с какой легкостью заточаем себя в тюрьму своими же собственными руками. Мы отбиваемся от косяка и выбираем не лететь на юг. Не успев выйти из родительской клетки и не научившись толком ходить, мы неуклюже бьем крыльями и принимаемся вить гнездо из всего, что попадет под руку. Мы кричим: посадите меня в клетку, кто-нибудь, вот ты – посади меня в клетку! Я заточила себя в клетке сама, когда вместо того, чтобы продолжать пить контрацептивы, стала шептать Франу в его аккуратно вычищенное ухо: кончи в меня, я хочу испачкаться, сильнее, да, вот так, наполни меня собой, испачкай меня, вот так!.. Ну, я и испачкалась, одна. Он остался нетронут, как эскиз статуи, которую так никто и не слепил: пара легких штрихов, вдохновение для новых набросков. Аккуратный, правильный, ответственный, непроницаемый, неспособный сказать «нет» тому, что праведно. Спустя два месяца наших неправедных любовных игр я забеременела.
В нашу первую встречу они показались мне обычными людьми, которые прерывают беседу, едва заслышав скрип открывающейся двери: родители Франа сидели к нам вполоборота и напоминали супружескую пару за обсуждением списка покупок на грядущую неделю. После двух стыковочных рейсов и четырех международных ссор мы прибыли в Утреру раньше, чем тело Амары предали андалусской земле. Нагоре сидела во дворе и играла с деревянной машинкой, с которой потом будет играть Даниэль. Фран поставил чемоданы на пол и подошел к матери, чтобы ее обнять. Вблизи стало очевидно, что его отец пьет. Он сидел в кресле и не хотел вставать. Было заметно, как он потяжелел. Фран не удостоился ни улыбки, ни объятий – отец лишь похлопал его по спине. Мать Франа тем временем ушла за графином с водой и стаканами. Воцарилась тишина. Я стояла практически на пороге и сверлила взглядом Франа, который, опомнившись, представил меня родителям и сказал, что нам нужно поспать. Его родители посмотрели на меня без всякого интереса. Они сказали, что да, конечно, и, перейдя внутренний двор, мы стали подниматься в спальню. Тогда мы с Нагоре впервые пересеклись взглядами. Такая хорошая девочка, сдавленно сказал Фран. Услышав «девочка», я почуяла такой гадкий запах, будто слово могло пахнуть само по себе; тогда я припала к кашпо в отсеченном солнцем уголке двора, и меня стошнило. Знаю, что беспристрастный наблюдатель может решить, что меня вырвало от знакомства с Нагоре, точно я предвидела беду. Так мы поняли, что я беременна – чуть позже диагноз подтвердит врач.
Маковку напечет, взвизгнула мать Франа, увидев меня на террасе ее белого дома. Потом, уже более ровным тоном, она принялась рассказывать мне историю квартала: раньше этот китайский магазин был жилым домом, а вот по этой улице, что ведет на площадь, мы в детстве носились, как угорелые, чтобы вызвать побольше эха. Я ответила, что не знаю, что такое маковка. Как ты перенесла поездку? Не очень, да? Иди внутрь, тут слишком жарко. Я кивнула. Каждый день в пять вечера я слышу, как по этой улице идут дети, непонятно только, что они тут делают – до школы вроде далеко, – но знаешь, что я тебе скажу? Вроде бы отсюда не должно быть слышно, но тем не менее звук долетает. Вы уже знаете дату похорон, спросила я. А она скривилась, точно как Фран, и помотала головой. Скоро. А где Нагоре, спросила она, отмахиваясь от неминуемого прибытия трупа дочери, как от стаи приставучих мух. И ушла. Очень скоро пробило пять часов, и я услышала то самое эхо, создаваемое беготней исполненных жизни детей, – не то что Нагоре, которая ходила тихо, как мышь, и чтобы ее найти, нужно было кричать на весь дом.
Ты знаешь, что птицы разбиваются о небоскребы? Куда падают их тела, кто их собирает, спросила Нагоре Франа. Надо же, Нагоре, как интересно. Ага, но неужели они не видят, куда летят? Они что, летают с закрытыми глазами? Вряд ли, думаю, что они летят на слишком высокой скорости, чтобы вовремя остановиться. Ага, но кто их собирает? Их же должен кто-то собирать. (Я слушала их разговор сквозь тошноту.) Их собирают дворники. С черными мешками, как полицейские у нас дома? Мы с Франом переглянулись. Нет, никаких мешков и полицейских, все гораздо проще. Но все равно ведь, их собирают в мешки? Я закрыла рот рукой, чтобы меня не вырвало. Да, в мешки. Птички, наверное, плачут, когда их друзья разбиваются о небоскребы? Да, плачут, ответил Фран. Не надо было так высоко взлетать, надо было жить вечно. (Я хотела провести рукой по ее спутанным светлым волосам, но приступ рвоты заставил меня дернуться в противоположную сторону, будто Даниэль еще в зародыше был против того, чтобы мы с Нагоре сближались.)
Я не знаю, может, я беременна, сообщила я Франу на его настойчивый вопрос, все ли у меня хорошо. Фран поменялся в лице. Вернусь домой, будет видно. Его лицо показалось мне таким кислым, что у меня даже в горле запершило. Возможно, ложная тревога, сказала я, как бы извиняясь. Он старался держаться, поэтому молчал, поджав губы. Мне нужно помочь родителям с похоронами, можно тебя попросить поехать
