Пустые дома - Бренда Наварро
Раздувшаяся талия, сгустки крови, испещряющие стенки моего чрева, и воспаленные от недосыпа глаза – первые дни с Даниэлем не просто не были счастьем, они были адской мукой. Замолчи, приказывала я ему одним взглядом, чтобы никто не догадался, как меня бесит существо, неспособное выжить в этом мире самостоятельно. Если во время беременности – унылой, затхлой, тяжелой – я жалела, что у меня вообще есть матка, гормоны и материнский инстинкт, то теперь засевший у меня в мозгу детский плач заставлял меня в этом буквально раскаиваться.
Рядом со мной не было человека, родного или близкого, который мог бы меня убедить, что в совершенной мной ошибке нет ничего страшного. Даниэль причинял мне дискомфорт, с которым у меня не получалось мириться. Я брала его на руки и с помощью «ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш», коими я заодно успокаивала и себя, заставляла его взять в рот сосок, но не для того, чтобы он поел, а для того, чтобы отвлекся и перестал мотать мне нервы своим невыносимым ревом. Лактация – это рефлекс матери, которая хочет задушить своего ребенка ввиду невозможности его съесть. Мы даем им грудь не столько из инстинкта, сколько из потаенного желания разделаться с потомством, пока не поздно. Непростительная ошибка в любом случае.
Мы увидели тело Амары, только когда его привезли в похоронное бюро, да и тогда не смогли подойти к нему близко. Его перенесли в какое-то особое помещение, закрытое для посетителей, поэтому мы видели гроб лишь через стекло. Точно так же разглядывают манекен в витрине. Амара – манекен. Все шло спокойно, пока не пришла семья Хави – тогда все забегали, захлопали дверьми, зашептались. Мать Франа застыла возле витрины как истукан, будто защищала тело Амары от повторного нападения. Потом кто-то что-то крикнул, и мать Хави попыталась оправдаться: но я ведь тоже ее любила! Нагоре и моя внучка тоже, я не воспитывала убийцу! Ах, если бы. Нам всем известно, что именно мать в ответе за существо, которое она вскормила в своем брюхе. (Что может получиться из создания, которое ради выживания вынуждено питаться телом другого человека?) Смерть твоей дочери – потеря и для меня, крикнула мать Хави матери Франа, прошу тебя, прости меня! Но мать Франа так и не сдвинулась с места, а только сжимала пальцы и повторяла: нет, нет, нет…
Одна мать виновата в том, что родила убийцу, вторая – в том, что ее дочь умерла, и голос, который смог в миг избавить их от чувства вины, чтобы оно тут же накатило снова, принадлежал Нагоре: мама, я люблю тебя! И обеих бабушек, виноватых и в каждой слезинке, пролитой в этом похоронном зале, и в судьбе манекена по имени Амара, олицетворявшего в некотором смысле всех преждевременно умерших женщин, задушили слезы.
Мужчины, в свою очередь, постепенно перестали обращать на женщин внимание. Их пререкания, крики, толкотня и топот на парковке, где они спешили завести машины, чтобы оставить позади этот бабий переполох, были громче любых слез. Мужчины всегда будут звучать громче и убедительнее женского плача.
Хави и его преступление; Фран, который держится, потому что надо держаться, – и ничего, что перед ним лежит труп его сестры; и их отец, уже слишком старый, чтобы вступать в перебранку, но еще достаточно сильный, чтобы притянуть Нагоре к себе и не дать бабушке со стороны отца с ней попрощаться. Все, все они болтали без умолку и ничего не слышали, кроме собственных голосов, а мы молча переглядывались, отупевшие и сбитые с толку, потому что таков женский удел: мы, как пустые дома, впускаем в себя жизнь или смерть, но в конечном счете все равно остаемся пустыми.
Я раздвинула колени и села на унитаз. Когда я почти освободила мочевой пузырь, мой таз, все еще состоящий из двух половин, разделенных телом Даниэля, вдруг хрустнул, а из матки выскользнул шарик и шлепнулся в воду; я увидела кровь. Ее ниточки тянулись от шарика к основанию моих половых губ. Потом это произошло снова, и тут же, совсем некстати, в глубине квартиры заплакал Даниэль. Я попыталась встать, но не смогла. Даниэль плакал, и скоро Нагоре постучалась ко мне в туалет, сказать, что Даниэль плачет. А где Фран? Он вышел, сказала Нагоре. Хочешь, я его укачаю? Нет, подожди, я сейчас выйду. Вранье: никуда я не вышла, а нити крови к тому моменту уже свились в плотную ткань. Прошло около часа, прежде чем я смогла подняться, но мне показалось, что за то время, пока я сидела в туалете, Даниэль успел прожить целую жизнь.
Уже в кровати, когда мне удалось наконец, спустя несколько часов, прилечь, меня разбудил Фран; я открыла глаза, и, не спросив даже, как я себя чувствую, он повел меня кормить Даниэля. Тебе нужно беречь себя ради ребенка. Я кивнула, но отвела взгляд. Нагоре взяла меня за руку; думаю, она ко мне так привязалась, потому что боялась оставаться одна. Ты должна научиться быть самостоятельной, говорила я. Да, я не буду как мама, я буду жить. Ее б слова да богу в уши. Нагоре и Даниэль служили мне обещанием, что послеродовые осложнения можно пережить.
Еще я думаю, что Фран не слишком упрекал меня в пропаже Даниэля, потому что так и не смог впустить его в свою жизнь. Я понимаю это сейчас и я понимала это раньше: инстинкт самосохранения хитрее гнева – я, например, должна была сказать своей матери спасибо за страдания и исчезнуть, пока мне не успели придумать имя. Нужно иметь достаточно смелости, чтобы убить человека, и столько же, чтобы убить себя, ведь придется пойти против инстинкта.
– Мы родом из Эрмуа. Боевики ЭТА похитили молодого члена Народной партии, его звали Мигель Анхель Бланко, запомни это имя. Ему дали сорок восемь часов, чтобы нужных им людей выпустили из тюрьмы и передали в Страну Басков; иначе его убьют. В стране все встало. По телевизору показывали голубые ленточки, знак солидарности, люди выходили на улицы – я тебе этого никогда не рассказывал, но это было большое горе для нас всех, потому что парня в итоге убили. Мы тогда поняли, что́ за люди вступают в ЭТА. Трусы и подлые убийцы. По большому счету, они сами за диктатуру, и, как тебе известно, этих же идеалов
