Мальчик как мальчик - Александр Альбертович Егоров
А сам взглянул на меня – с очень глубоко скрытым беспокойством.
– Как здоровье? – спросил я.
– Нормально.
В белой, уже не слишком свежей повязке на голове ты выглядел похожим на юного бродягу-дервиша. Или асассина под вечным кайфом. Да еще с красными воспаленными глазами.
Распухшую губу ты прикрывал рукой.
– Т-твою мать, – выругался я, неловко повернувшись.
– А? Что?
– Ты посмотри на себя, – сказал я сердито. – Ну и личность. И кого мы будем фотографировать на афишу?
Едва не подпрыгнув от радости, ты все же успел сдержаться. Просто помотал головой, как конь.
– Ага. Вот и я не в курсе, – сказал я. – Ни один фотошоп не справится. Разве что в виде бомжа тебя снять? Бездомного поэта?
Ты расширил глаза. Это удалось сделать безболезненно. Смеяться было труднее.
– Хорош, хорош, – сказал я. – Еще пару раз по ночным разливухам потусишь, войдешь в образ окончательно. Этого хочешь, übermensch?
– Я не буду больше.
– Забудь про это вообще навсегда. Как ты думаешь, почему сцена всегда выше зрительного зала? На нас люди должны смотреть снизу вверх.
– Мы – небожители?
– Правильно понимаешь.
С кухни потянуло дымом, и разговор был поспешно свёрнут. «Вот чертовы яйца», – бормотал ты, хватая сковородку за ручку. Яичница все равно получилась мастерской. Что бы ты ни делал, у тебя всё получалось.
Глава 3. Князь Тьмы
На афише было четыре фотографии. Даже четыре с половиной. Воланд и Мастер глядели в разные стороны, как антагонисты. Позу Маргариты мы скопировали с тициановской Магдалины. Юный поэт стоял, ссутулившись и склонив голову, откинув ладонью отросшие волосы. Заодно и распухшую губу прикрыл.
В нижнем углу помещалась отрезанная голова Берлиоза. Выглядело это вполне по-библейски.
«Mystery Маргарита» было набрано неоготикой, золотыми буквами на антрацитово-черном фоне.
Театр – темное искусство, с этим ничего не поделаешь. Ты выходишь из зала и видишь звезды над головой. Даже летом в Питере, когда белые ночи, солнце все равно куда-то прячется, давая понять, что на улице ночь. А закрытая премьера «Маргариты» была в октябре, при большом скоплении звезд разной степени блеска.
В холле со мной здоровались. Я жал руку спонсорам. Все шло как обычно. Самая реальная публика приезжала и вовсе ко второму отделению.
Перед началом я зашел в гримерку. Это было просто необходимо сделать.
Мы вышли с тобой в коридор. Технари протащили мимо тележку с огнетушителями. Степенно прошла уборщица с ведром, как в районном ДК.
Когда их шаги стихли, я спросил:
– Боишься?
Ты кивнул. Конечно, ты был бледен. Этого не следовало стесняться.
– Это очень страшно, – согласился я. – Очень страшно. Ноги, правда, подкашиваются. Я видел, как люди по первости вообще не могли шага ступить.
– Я всю первую сцену на скамейке сижу, – напомнил ты, улыбаясь одними губами.
– Вот и сиди. Движение – серебро, недвижимость – золото. Голову Берлиоза смотри, не пинай. Это не мяч, ты не Месси.
Ты послушно улыбнулся. Поморгал. Ты ждал чего-то. А я привык в таких случаях обходиться с актерами жестко. Кое-кто из пионеров меня не любил за это.
– Так, – сказал я. – Как реплики пойдут – не выёживаемся. Руки не заламываем. Глаза не уводим. Это с первых рядов видно. Понял? Станут хлопать или там свистеть – не зажимайся. Считай, что это звуковое сопровождение. Типа море шумит. Пошумит и перестанет. Все остальное ты помнишь. Помнишь?
Ты все равно чего-то ждал.
– Тогда послушай, – сказал я. – Сегодня ты не играешь для меня. Считай, что меня нет. И никогда не было. Ты сам за себя. И зрителя нет тоже. Есть только партнер. И сценарий. Понимаешь?
Я знал: это правило работает не всегда, но сегодня нужно было действовать только так. Твои губы перестали дрожать, ненадежный блеск пропал из глаз. Я знал и еще кое-что. Сейчас нужно было остановиться.
– С богом, – сказал я.
И все равно не удержался. Протянул руку и положил тебе на плечо. Твой ответный жест был бы вовсе нескромным, если бы кто-нибудь это увидел. А так – вроде и ничего.
Я осторожно высвободил руку.
– Вперед, – сказал я.
Мы вернулись в гримерку. Савик (в облачении портфельного инвестора) поднял на нас серьезные глаза. Сказал густым воландовским голосом:
– Благословите, падре. – И потупил взор, делая вид, что разглядывает свои ботинки – дорогие, с новыми набойками.
– Все будет ofigenno, – пообещал я.
И ушел.
Нельзя сказать, что первые сцены прошли как по маслу. Но ты тут был ни при чем. Во втором действии заходной диалог Мастера и Маргариты получился несколько напряженным. Неземной любви между ними не наблюдалось. Хорошо еще, в сознании зрителя жили крепкие булгаковские шаблоны: как бы по умолчанию М&М’s являли собой возвышенный и романтический идеал чувств. Зрителю это нравилось, и разбивать стереотипы было рановато.
Никому даже не казалось странным, что вся любовь у героев почему-то вертелась вокруг придуманного Мастером текста.
Отрывки из своего романа Мастер читал холодно и отчужденно. Я и сам никогда не восторгался историей Всадника в белом плаще и его печального собеседника. Эта история казалась мне недожатой и какой-то чересчур уж толерантной. На месте Пилата, всадника с алым подбоем, я по праву оккупационной власти расшвырял бы всю эту ораву фарисеев, лгунов и начетчиков, устроил бы небольшой погром и получил бы за это выговор от Цезаря, только и всего. А так – все участники, вплоть до последнего Иуды, оказывались по-своему правы.
Для доброго конфликта очень не хватало воплощенного Зла. Нет, бесспорно, оно присутствовало в каждой странице. Дьявол как будто бы стоял за спиной у каждого, и подсказывал, и посмеивался, и радовался полученной неразберихе. Только ничем себя не проявлял.
О чем-то подобном, казалось, догадывался и Мастер. Иногда в ходе монолога он вдруг озирался с тревогой, будто с минуты на минуту ждал появления настоящего героя своего романа.
Никто из публики, конечно, ничего не замечал. Напряжение нагнеталось исподволь.
Бал у Сатаны должен был олицетворять всесилие и мудрость Зла – точно как в оригинальной версии. Однако первоначальный сценарий был переделан. Пару сцен я вычеркнул без сожаления. В финальной части должны были появиться другие герои.
Станция метро «Красные Ворота» осталась такой же, как и в первом действии. Алые сполохи огня то и дело лизали стены. Когда лунные фонари разгорелись, стало видно, что на скамье у стены, опустив голову на руки, сидит Бездомный Поэт. Без свечки и без толстовки, а в знакомом порванном
