Мальчик как мальчик - Александр Альбертович Егоров
– Понимаем, понимаем, – подтвердил Валерий Иваныч. – Доктор все правильно сделал. И приехал быстро. Я, конечно, тоже зря время не терял. Я ему зубы разжимал, чтобы…
Я махнул рукой. Лже-полковник еще рассказывал что-то, но я не слушал. Отстранив его, я прошел в комнату.
Там горел торшер, отражаясь в стекле ярче настоящей луны. Ты лежал на диване так, как тебя положили: бессильно склонив набок голову в белой повязке, в одной рубашке с расстегнутым воротом, в темнеющих алых пятнах. Под ноги (уже без джинсов) кто-то заботливо подложил валик.
Зачем-то я потрогал твою руку. Рука была холодной.
Конечно, ты ничего этого не помнишь. И только смутно помнишь, как отправился за приключениями, едва лишь мы уехали (Голливуд сработал, подумал я тоскливо). И как на обратном пути тебе повстречались сразу трое или четверо. И уж точно мало что помнишь из того, что было после.
Я могу восстановить это. Держась за голову, ты добрался до лифта, где свалился на пол. Ты лежал в кабине на заплеванном полу и пробовал подняться, но ноги отчего-то не слушались, руки дрожали, а перед глазами вспыхивали алые и белые огни, как будто ты все еще был на сцене, под лучом видеопроектора. Это был просторный грузовой лифт, в котором можно было лежать с удобством и долго. Редкие ночные путешественники нажимали кнопку вызова, заглядывали в расползающиеся двери, цедили ругательства и ехали в другом лифте. Не исключено, впрочем, что именно тогда какая-то сволочь забрала твою модную куртку.
Так прошло немало времени (мы со Светкой успели выпить полбутылки «карийены» в испанском ресторане). Затем пьяный раздолбай, сосед Иваныча по площадке, склонился над тобой и потрогал за плечо. И заметил кровь на руках. И уж потом, не особенно торопясь, поднялся на этаж и позвонил в дверь.
Дома у тебя начались судороги, что Иваныча изрядно напугало. Пока ты мог говорить, ты все звал меня. Потом только стучал зубами, как в лихорадке. Полковник догадался вставить тебе между челюстей туго свернутый платок.
– А то бы он язык прикусил, – объяснил Виталий Иваныч. – Зачем тебе актер без языка? Хотя я уж теперь и не знаю…
Тут он остановился. Вышел в прихожую, пошептался с фельдшером. Получив деньги, тот распрощался и ушел. Хлопнула дверь, и ты открыл глаза.
– Все плывет, – проговорил ты кое-как. – Вообще все плывет. Меня стошнит сейчас.
– Митька, – позвал я.
– Что-то мне плохо…
Ты высвободил руку, провел по глазам.
– Сергей. Ты пришел. А я все ждал.
Иваныч заглянул в дверь. Посмотрел на нас внимательно. Скрылся.
– И я ничего не помню, – сказал ты. – У меня телефон украли.
Я кивнул. Препарат в твоей крови давал странный эффект: у тебя стало всё непросто с причинно-следственными связями. У тебя еле ворочался язык. И жесты были как будто не твои, чужие. Ты чувствовал то же: с удивлением поглядел на свои руки, пошевелился, попробовал сесть на постели – не получилось.
– Смешно, – сказал ты, облизывая распухшую губу.
– Лежи, лежи, – посоветовал я.
Перебирая руками по дивану, ты все же уселся. И сказал жалобно:
– Сергей… Я не могу… Мне же завтра на репетицию.
– Переиграем, – отвечал я тускло.
А сам обдумывал сразу несколько мыслей одновременно. Я соображал, что сказать Светке. На экране высветился пропущенный вызов – от нее. Я вспоминал, какой срок воздействия имеют барбитураты. И еще гадал, кем тебя заменить.
Эпилепсия. Дело дрянь. Такие штуки не бывают одноразовыми.
– У меня так было в детстве, – признался ты тихо. – Последний раз лет в пятнадцать. Врачи сказали, возрастное.
– Тебе нужно спать, – сказал я.
– Ты меня снимешь со спектакля?
– Давай завтра поговорим, – сказал я.
– Я вылечусь. Серёж… ну прости. Я не хотел. Это случайно. Я хотел, чтобы ты приехал.
– Дур-рак, – сказал я вполголоса. – Опять ты ерунду несёшь.
– Ты не веришь. А тот… дьявол? В него надо верить. Видел, какой алмаз? Он настоящий…
Понемногу ты начинал отрубаться, как и должно было быть изначально после приема фенобарбитуратов. Разговор терял смысл. Твое сознание сужалось и меркло, как лампочка в торшере, если пошевелить регулятор: в комнате стало темнее, зато луна в окне зажглась. Я сидел в кресле и смотрел, как ты спишь. Виталий Иваныч притих за стеной. Светке я написал, чтоб не волновалась.
Лампочка светила себе под нос. Это была старая добрая лампочка накаливания, яркость которой можно регулировать. Вместе с глубиной мыслей в три часа ночи.
Я продолжал думать о разных вещах. Одной из них была такая: «карийену» мы так и не допили, что досадно. Другая мысль была значительно масштабнее. Я размышлял о том, что дьявол среднего возраста к каждому приходит в разных обличьях. У кого-то возникают проблемы в личной жизни, и даже привычка свыше не спасает. К кому-то на спектакли вместо старшеклассниц начинают приходить учительницы, что тоже никак не ведет к поднятию самооценки. А кому-то жизнь посылает и вовсе неожиданные напоминалки. Вроде человека на диване, который и вовсе был бы твоей копией, если бы не был прорисован ярче и рельефней.
Даже болезнь у него серьезнее моей. У меня случались всего лишь приступы головокружения. Которые и прошли немедленно после того, как я… ну, в общем, прошли. Это была какая-то странная аллергия к сценическому паркету. К запаху перегретых софитов. К пыли кулис и ко всему прочему. Выражаясь по-умному, идиосинкразия.
Да, кстати, – потянулась сонная мысль дальше. – А любил ли я вообще этот самый театр?
Вопрос был не так уж прост. Я владел ремеслом регулярно и не без взаимности. Но это запросто могло быть не любовью, а привычкой.
Я никого не люблю на свете, – сказал Юра Ким в роли Мастера. Поменял слова местами, красавчик.
Я ничего не чувствую, сказал он. Я как мертвый.
Он и вправду умер, этот Мастер, и умер гораздо раньше, чем выпил свой бокал фалернского.
От него осталась пустая оболочка. Имя на обложке.
Поэтому Юрка не слишком любит эту роль. Предлагал мне сыграть Мастера, надо же. Тряхнуть стариной. Что он этим хотел сказать?
Я поморщился и открыл глаза. Ты лежал на своем диване, спрятав руку под подушку. Дышал ровно.
Нет уж, никуда ты не денешься, подумал я. Придется доиграть до конца.
* * *
Запахло жареным: от этого я и проснулся.
Открыв глаза, я обнаружил себя в кресле. Отчаянно болела шея. Надуло от окна, понял я.
Со стоном поднялся и прошелся по комнате.
– Сереж, – ты заглянул в дверь. – Ты не спишь?
Что за фамильярность, подумал я и улыбнулся.
– Иваныч на рынок
