Снежная пантера - Сильвен Тессон
Стервятники, сменяя друг друга, несли свою погребальную службу. Гребни гор раньше всех приветствовали день. Сокол благословлял долину с высоты. Меня гипнотизировала смена караула хищных птиц. Они присматривают, чтобы все на земле происходило, как следует: чтобы смерти доставалась положенная порция живого, которое обеспечивает кому-то пропитание. Внизу, на огранявших ущелье крутых склонах, паслись яки. Невозмутимый Лео лежал в засаде среди мерзлой растительности и рассматривал сквозь очки каждую скалу. Мне недоставало его дотошности. Терпение имеет свои границы, у меня они проходили где-то в долине. Я размышлял о расположении зверей на ступенях иерархии этого царства. Пантера пребывала на самом верху, невидимость подтверждала ее высокий статус. Она царствовала и не нуждалась в том, чтобы показываться. Волки представали вероломными принцами, яки — толстыми, укутанными буржуа, рыси — мушкетерами, лисы — провинциальными дворянчиками; голубые бараны и ослы воплощали народ. Хищные же птицы символизировали духовенство, они ведали небом и смертью, им присуща двусмысленность. Церковники в ризах из перьев, они ничего не имели против, если бы с нами что-то стряслось…
Каньон вился между башенками, утыканными гротами, арками и покрытыми рваными тенями. Пейзаж серебрился на солнце. Ни дерева, ни лужайки. Хочешь мягкости ландшафта — сбавляй высоту.
Хребты гор не сдерживали ветра. Он выстраивал облака и управлял вспышками небесного света. Картины с привидениями в духе Людвига II Баварского, исполненные китайским гравером. По склонам скользили голубые бараны и золотые лисы, пересекая дымку тумана и придавая композиции законченность. Мы любовались полотнами, созданными миллионы лет назад силами материи земли, силами жизни, разрушения…
Понимать искусство я учился, разглядывая пейзажи. Чтобы оценивать красоту форм, нужно воспитывать глаз. Изучая географию, я узнал, что такое наносные почвы, котловины ледников. Школа Лувра приобщила меня к нюансам фламандского барокко и итальянского маньеризма. Я не думаю, что творения людей стоят выше совершенных рельефов, а флорентийские девушки грациознее бхаралов (голубых баранов). С моей точки зрения, Мюнье в такой же степени художник, в какой и фотограф.
Что же касается пантер и семейства кошачьих, я знал их только по изображениям художников. О картины, о времена! В римскую эпоху животные бродили вдоль южных границ Империи, воплощая дух Востока. Клеопатра делила с пантерой сан царицы окраинных земель. Мозаичники создали множество изображений зверей на полах домов в Волюбилисе, Пальмире, Александрии; пантеры танцуют там орфические пляски со слонами, медведями, львами и лошадьми. Пятнистая шкура — «пестрое платье», как называл ее Плиний Старший в I веке н. э., — являлась символом мощи и сладострастия. Плиний с уверенностью утверждал, что «звери эти весьма горячи в любви»[3]. Проходила пантера — а римлянин уже воображал ковер, на котором будет кувыркаться с рабыней.
Прошло тысяча восемьсот лет, и кошки стали очаровывать художников-романтиков. На Салонах 1830-х годов публика эпохи Реставрации открывала для себя дух дикой природы. Делакруа писал хищников, вцепляющихся в лошадиные шеи. Его образы неистовы: мускулы, жар, пыль, вздымающаяся сквозь пастозную живопись. Романтики влепляли пощечины классицистической умеренности. Делакруа, впрочем, удавался и отдыхающий тигр, чье мощное тело предавалось неге перед кровавой охотой. Живопись, прежде воспевавшая девственность, отныне упивалась дикостью.
У Жана-Батиста Коро есть картина «Вакханка с пантерой». Пропорции нарушены. Младенец Вакх верхом на пантере направляется к лежащей женщине. В странной, как будто хромающей картине проступает мужской страх. Опасная двусмысленность: мужчине совсем не нравится, что мурлычущее чудовище становится игрушкой для младенца и пышнотелой вакханки. Женщина опасна. Ей ни в коем случае нельзя доверять. Изображая пантеру, художник имел в виду роковую фею, обутую в сапоги жестокую Венеру! Известно, что для хищниц мужчина — на один зуб, их красоты следует опасаться. Такой породы была миледи в «Трех мушкетерах» Александра Дюма. Оскорбленная деверем, она однажды «испустила глухое рычание и отпрыгнула в угол комнаты, как пантера, которая приседает, прежде чем броситься»[4].
Конец позапрошлого века вдохновлялся мифом о Мелюзине. Не вполне уравновешенный бельгийский художник-символист Фердинанд Кнопф в 1896 году создал таинственное полотно «Ласки». Пантера с головой женщины ласкает своего уже побледневшего любовника. Страшно себе представить участь юноши.
Хищники — не редкость и в струистых творениях прерафаэлитов. Принцессы в дезабилье или утомленные полубоги выступают в слащавом свете, сопровождаемые пантерами, манекенами в пятнистых шкурах. Этих художников интересовала лишь красота мотива. Эдмунд Дюлак и Брайтон Ривьер превращали зверей в прикроватные коврики, дабы в полной безопасности предаваться сверхизощренным грезам.
Потом звериная мощь пантеры стала наваждением художников ар нуво. Совершенство этой породы так отвечало идее эстетизации мускула и стали. Пьер Жув согнул пантеру, как лук. Она становилась оружием, больше того — превратилась в Бентли Поля Морана. В ней воплощалось совершенное и беспредельное движение, освобожденное от силы трения. В отличие от ягуара, пантера не врезалась в дерево. В предельно вылощенных скульптурных образах Рембрандта Бугатти и Мориса Проста кошка вышла из лаборатории эволюции и свернулась у ног брюнетки 1930-х годов, держащей бокал шампанского перед маленькими острыми грудями.
Спустя еще сто лет мотив «леопард» появился на сумках и обоях в Палава-Ле-Фло. У каждого возраста — своя элегантность, каждая эпоха делает, что может. Наша загорает в плавках.
Мюнье не равнодушен к тому, как искусство обращается со зверями. Он и сам борется за то, чтобы не забывали о диких зверях. Прямолинейные умы упрекают нашего друга в том, что его интересует лишь чистая красота. В эпоху всеобщей тревоги и морализации это рассматривается как преступление. «А где посыл? — настаивают они. — Где про таяние льдов?» А в книгах Мюнье волки носятся по бескрайним арктическим пространствам, японские журавли смешиваются в своем танце, а медведи, как снежные шары, растворяются в тумане. Ни одной черепахи, задушенной пластиковым пакетом, — только звери и их красота. Еще немного, и можно подумать, что пребываешь в Эдеме. «Меня обвиняют в эстетизации мира зверей, — возражает Мюнье. — Но о катастрофе свидетельствуют многие! Я же ищу красоты и возвращаю ей свой долг.
