В следующее новолуние - Турборг Недреос
До чего глупо! Господи, когда же она научится!..
Только бы встретиться с Матильдой…
Все будет иначе, когда она расскажет Матильде…
— Матильда! Мати-и-ильда!
Матильда, перебегавшая улицу с бидоном в руке, обернулась на ее крик.
— А, это ты!
Она попыталась придать голосу радостное удивление, но вид у нее был не особенно обрадованный.
— Я бегу в молочную, пока там не распродали все молоко.
Хердис ждала, дрожа от холода и чувствуя, как промозглая сырость впивается ей в грудь, давит живот.
Она хотела подняться вместе с Матильдой…
— Нет, к нам нельзя. У моего брата испанка.
— У меня тоже была испанка. Второй раз не заражаются.
— Мама говорит, что нельзя… Подожди меня, я быстро. Хочешь пойти со мной на футбол?
Хердис опять ждала и дрогла от холода.
В сумке у нее лежала целая коробка изумительных конфет. Они с Матильдой могли бы пойти в музейный сад и посидеть на могильной плите под аркой. Но Матильда прибежала, вся горя от возбуждения — футбол!
Она ужасно спешила. Хердис тащилась за ней по пятам, и школьная сумка казалась ей невыносимо тяжелой. И живот… Может, она объелась? Салатом из огурцов или сдобными рожками? Может, ей станет лучше, если она поест конфет?
Это был не настоящий футбольный матч и вход ничего не стоил. Для Хердис футбол означал только одно — побыть с Матильдой. Она не знала, кто играет, и не понимала того, что происходит на поле. Пока что игроки только ходили по полю, кое-кто бегал с мячом, другие беседовали, стоя небольшими группами. Матильда сказала, что у команды Сёльверстада на рукавах красные повязки, а у команды Фаны — белые. Она стояла на скамейке, боясь хоть что-нибудь упустить, а Хердис, вся сжавшись, пряталась за каким-то зимним пальто, от которого пахло плесенью, за старым, выгоревшим и потертым зимним пальто с заплатой, немного оторвавшейся у плеча. Но это пальто хоть как-то защищало ее от ветра, а то, что она ничего не видела, — не беда. Она сняла с плеча сумку и вытащила коробку с конфетами.
— Смотри, что мне подарил папа!
Матильда всплеснула руками и ахнула, широко открыв рот, как предписывала вежливость в отношениях между подругами, но тут же ее внимание вновь было поглощено происходящим на поле.
— Смотри! Вон судья!
Хердис взглянула на поле, но никакого судьи не увидела.
— Пожалуйста, угощайся! — она открыла коробку.
— Боже мой! Нет, нет, ни за что!..
— Возьми сразу несколько штучек, ну, пожалуйста!
— Какой твой папа добрый! Смотри, они уже выстроились! — воскликнула Матильда, пока ее пальцы, как бы бессознательно, тянули из коробки конфету за конфетой.
Теперь Хердис оставалось только сидеть и ждать на скамейке, на которой стояла, размахивая руками, Матильда. Они сразу словно отдалились друг от друга, и Хердис была рада, когда какой-то человек подошел и сказал, что детям не разрешается становиться ногами на скамейки, где люди сидят.
— Вот еще, дети!
Но все-таки Матильда послушно слезла со скамейки. Видно и так было хорошо. Народу было немного. Взрослые парни, подростки. Безработные мужчины в кепках блином и вязаных шарфах. Господа поважнее в шляпах, галстуках и с портфелями, но и они тоже были озябшие и слегка потертые.
Один-единственный раз Хердис была с отцом на футболе, но тогда она была еще маленькая. Наверно, даже совсем маленькая. Она помнила свое нетерпение, с каким она ждала, чтобы ее взяли на футбол. И разочарование, когда ей пришлось стоять, глядя на спины взрослых и слушая рев, свист и хлопки. А порой свисток судьи — единственную музыку, какая была там. Она помнила, что ее, всю в слезах, отнесли домой и выпороли. Бог знает за что. Должно быть, она себя плохо вела. Этого она не помнила. Ведь она была совсем маленькая.
На этот раз у нее хоть была коробка конфет.
Матильда махала руками и кричала, она находилась в другом мире.
Закрыв глаза, Хердис слушала, ела конфеты, вспоминала.
Лавины криков были похожи то на далекий шум водопада, то на свист ветра в телеграфных столбах, то на рокот прилива, бьющегося в непогоду о скалы. Она ощущала их, как воскресную музыку, когда церковные колокола уже отзвонили и оркестр лучников замер вдали. Воскресенье. Аромат отцовской воскресной сигары.
Как странно вспоминать такие вещи. Заново переживать их. Свет и тени в этих переживаниях гораздо ярче, чем они были когда-то на самом деле. И вкус их слаще. И там, где витают ее мысли, чуть-чуть пахнет вином.
Но этого нельзя разделить ни с кем.
А вот шоколад разделить можно. Хердис встала и попыталась привлечь к себе внимание Матильды, но та ничего не видела и не слышала, она стояла, раскачиваясь из стороны в сторону, и била себя кулаками по коленям.
— Давай, Тоббен, давай! Жми! Быстрей!
Человек, сидевший впереди, кричал:
— Эй, Тоббен, шевелись, черт бы тебя побрал!
Какие-то парни свистели, засунув в рот пальцы, на всех скамейках свистели и выли.
— А-ах! — Матильда с досадой вздохнула. — Угловой удар.
Угловой удар. Офсайд. Свободный удар. Мертвый мяч. Пас. Штрафной удар.
Штрафной удар? Хердис вытянула шею, стараясь разглядеть того, кто получит штрафной удар, но оказалось, что так называется удар по мячу.
Неужели этим можно так восхищаться, так волноваться из-за этого, сердиться, торжествовать, так наслаждаться! Потому что Матильда, без сомнения, наслаждалась от всего сердца.
— Эй ты, вот черт! Ой, сдохнуть можно… давай, давай… У-у-у-а!.. Гол! Гол! Очко в пользу Сёльверстада! Он… ты видела, как он сыграл? Чуть не перевернулся… нет, это чудо… вот здорово… три один в нашу пользу!..
Матильда сияла, светилась, горела. Ей было жарко, и она была красивая, в эту минуту она была очень красивая.
Если б Хердис хоть немножко разбиралась в этом футболе, она могла бы переживать все вместе с Матильдой. И тогда между ними не зияла бы пропасть.
— Матильда, бери конфеты.
— Нет, нет, хватит! Оставь себе. Такие конфеты нужно беречь.
Но Хердис не была склонна к бережливости.
— Если я захочу, папа мне подарит еще. Он теперь ужасно богатый. Он даже спросил, что мне подарить, потому что он может подарить мне все, что я захочу.
Матильда задышала чаще, но глаза ее не отрывались от мяча:
— Все, что ты захочешь? — удивилась она.
— М-мм… Я могла бы попросить его подарить мне скаковую лошадь.
— Вот это да! Почему же ты не попросила?
— Ну-у,
