Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс
Сохранилось фото, сделанное вскоре после той первой встречи, на пожарной лестнице в единственной части Госпорта, которая похожа на Ист-Виллидж в Нью-Йорке: парень с девушкой в одинаковых кожаных куртках и с одинаковыми сигаретами. Мама невысокого роста, сквозь черную густую челку проглядывают черные глаза: ни дать ни взять – неукротимая дикарка, а отец стоит позади, высоко держит сигарету, будто чертит ею в воздухе мамино имя, и смеется, обнажая неровные зубы: «Боже! Вы только посмотрите на эту потрясающую девушку!» У каждой пары в семейном альбоме, если он имеется, должна быть такая фотография. На этом снимке они бесстрашны, энергичны, полны надежд на совместное будущее.
Мама ушла от папы весной 1997 года, хотя, сдается мне, планировала свой уход заранее. Бизнес отца (небольшая сеть магазинов грампластинок) рухнул, и в ту злосчастную зиму, которая последовала за окончательным коллапсом, мы поняли, как сильно зависим от маминой решимости, стойкости и силы убеждения. Как же мы без нее? Должно быть, мысли об уходе из семьи были сродни выбору момента прыжка с потерявшего управление поезда: оставаться нельзя, но и безболезненно спрыгнуть не получится.
И мать медлила, не уходила. Помню, как она споро, энергично, без сантиментов освобождала последний отцовский магазин от барахла, которое еще можно было спасти: складывала в коробки оставшиеся винилины и компакты, снимала ковролин, точно в каком-нибудь репортаже о семьях, оценивающих убытки после страшного наводнения. Еще помню, как с улыбкой, осторожно подбирая слова, она объявила, что мы должны съехать из родного дома. Продадим, высвободим какие-то непонятные для меня «активы» и сможем выплатить хотя бы часть долгов. Новый дом, совсем другой, поменьше, но, несомненно, уютный, даст нам шанс начать с чистого листа. Восстановить дыхание, встать на ноги: в доме звучал язык боксерского ринга, где мать была тренером, целеустремленным и несгибаемым, а отец – побитым боксером в синяках, обмякшим на стуле в углу.
Ночью мне не спалось, я встал, спустился в кухню и увидел, что мама работает с документами. В надежде услышать хоть что-нибудь ободряющее я с трудом выдавил:
– Так мы что… банкроты?
– Кто тебе сказал?
– Слышал ваши разборки.
– Подслушивать нехорошо.
– Да вы так орали, что…
Она вытянула руку и жестом подозвала меня к себе.
– Ну, в общем, да, только не мы и уж точно не ты, а папа, потому что бизнес оформлен на него, но это не страшно! – (Меня обволакивала ее спокойная уверенность.) – Банкротство – всего лишь юридический термин, это возможность рассчитаться по долгам в случае провала… нет, не провала, а только прекращения деятельности. Это начало с чистого листа, чтобы никто не ломился к нам в дверь. Мы просто… закрываемся, каждый получает свою долю.
– Долю чего?
– Имущества. Всего, что осталось и что можно продать.
Я вспомнил снятый ковролин, полки, коробку с дисками, надписанную «Музыка разных стран». Мне слабо верилось в расчет с кредиторами, хотя в финансовых вопросах отец был порядочным человеком. Чтобы спасти бизнес, он наделал массу долгов, а когда магазины один за другим начали закрываться, принялся снимать деньги с секретных кредитных карт и с личных бизнес-счетов, пока средства и там не иссякли. В детстве я, не желая есть овощи, просто скидывал их с тарелки на пол. Стратегия отца была ничуть не лучше. Он построил пирамиду, в которой оказался одновременно и мошенником, и жертвой. Когда вся конструкция стала неминуемо рушиться, на него посыпались неоплаченные счета, долги по аренде и заработной плате. Он мучился оттого, что не может угостить друзей в пабе, мучился, что не может выдать зарплату персоналу… Не важно, что банкротство давало возможность начать с нуля, – крах бизнеса превратил отца в правонарушителя, жулика.
– На самом деле нет худа без добра, – не сдавалась мама. – Если вдуматься, все хорошо, перед нами открываются новые возможности.
После этих слов становилось непонятно, как же мы выкарабкаемся при неблагоприятном раскладе.
В общем, дом на Теккерей-кресент стал для нас чем-то вроде наказания за грехи; так мы к нему и относились. После первого же дождя на потолках расплылись большие темные пятна. Включив дешевые калориферы, мы изнывали от жары и обливались пóтом в три часа ночи, а в четыре пополудни дрожали и синели от холода. Когда мы впервые приехали осматривать дом, папа рассказал, как подводники во время долгих морских походов преодолевали клаустрофобию. Они брали с собой только самые необходимые вещи, которые сразу после использования убирались в отведенные места. Но вместо того чтобы жить по принципу рационального минимализма, мы постоянно изыскивали место, куда бы сложить вещи. Дом-то мы осматривали без мебели, а теперь из-за выпукло-вогнутых стен казалось, что мебель, стиральная машина и телевизор вломились в наше жилище, чтобы нас оттуда выжить. Все было неисправно, все выглядело отстойно. Сотня мелких раздражителей: дверцы буфета не закрывались, в мелкую раковину не помещался чайник, ванна была слишком короткой, даже мама не могла вытянуться в ней во весь рост, несмотря на миниатюрные ножки. «Мне нужна ровная стена, чтобы повесить картину! Угол, чтобы поставить кресло!» Она всегда умела с юмором относиться к неудобствам – когда сворачивалась калачиком в палатке на продуваемом ветрами побережье Эксмура или когда ждала техпомощь на обочине, – но теперь потеряла эту способность. Мать оглушительно хлопала дверьми, дубасила по стенам, швыряла обувь: «Это здесь зачем? Обуви тут не место!» Она говорила про этот дом: «захламленный багажник». Неудивительно, что у нас, как у тех подводников, ехала крыша. Дом был ни при чем, но все же интересно, много ли семей распалось из-за некачественного остекления, поврежденных откосов, всех тех бытовых мелочей, которые ежедневно выбешивают любого.
Предки стали нам чужими, будто их умыкнули пришельцы и перекодировали в наших врагов. Мне всегда думалось, что взрослые примерно с двадцати одного года до шестидесяти пяти, когда их официально признают стариками, не
