Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс
Где она теперь, хотелось бы знать.
С первого взгляда
Я знаю, где она теперь. На самом деле вернулся я потому, что немыслимо было не увидеть это лицо снова, и если ради этого мне предстояло убить полдня на театральные этюды, я приготовился заплатить такую цену.
Но допускаю, это и не совсем так. Быть может, я бы скоро ее позабыл. При пересказе таких историй – любовных – невольно приписываешь смысл и неизбежность совершенно нейтральным случайностям. Мы буквально романтизируем каждую мелочь: один взгляд – и что-то изменилось, вспыхнуло пламя, завертелись шестеренки небесной махины. Но подозреваю, «любовь» распознается в «любви с первого взгляда» лишь задним числом, при наложении, как в оркестровой партитуре, когда финал известен, а взгляды, улыбки и касания рук приобретают значимость, которой, скорее всего, там не было и в помине.
Не скрою, Фран казалась мне миленькой, но я, случалось, думал так и о других, раз по пять, а то и десять в сутки, даже наедине с самим собой, даже уставившись в телевизор. Не скрою, во время нашей первой встречи мне был четкий, настойчивый голос, который твердил: «Сосредоточься, это важно, сосредоточься»; но ведь это могли быть просто мысли о сексе – в ту пору они врывались, считай, в любое мое общение с девчонками, как завывания автомобильной сигнализации, которая никак не отключается… В равной степени это могли быть не столь обжигающие, более традиционные романтические грезы, мгновенные предвосхищения событий, которые потом соединятся, как на монтажном столе: вот сейчас ты возьмешь ее за руку, потом вы зайдете в книжный магазин полистать новинки, потом будете со смехом взлетать на качелях в парке «Собачьи кучи» – а я даже не знал, как это бывает и что при этом ощущаешь, когда вместе. Никогда в жизни, ни до, ни после, не было у меня такой готовности влюбиться. Мне думалось, что любовная лихорадка послужит прививкой от всех других тревог и страхов. Я жаждал перемен, хотел, чтобы нечто произошло, чтобы завязалось какое-нибудь приключение, а влюбленность, как я считал, – это более реальный путь, чем, скажем, раскрытие убийства. Но при всем обаянии этой новой знакомой до меня не дотронулась волшебная палочка, не долетели нежные звуки арф, и окружающий мир не осветился магическим сиянием. Будь у меня тем летом хоть какое-нибудь занятие или ощущение благополучия, образ ее вряд ли заполонил бы мои мысли, но я слонялся без дела и мучился от домашних неурядиц, а потому влюбился.
Помню, как меня беспокоило, что в памяти не сохранится ее лицо. На свободном ходу, рассекая с ураганной скоростью свет лесной дороги, расправив плечи и подставляя грудь ветру, я пытался связать то, что запомнилось, с какой-нибудь знакомой – хотя бы по телепередачам – личностью, чья внешность могла бы послужить прототипом. Но никто в полной мере не подходил для этой роли, и, когда я у развилки свернул по направлению к городу, образ Фран исчез из моего сознания, как утерянный снимок: форма носа, голубоватые тени для век, сколотый уголок зуба, изящный изгиб ее лба, россыпь веснушек и прыщиков – разве столько упомнишь? Меня преследовала навязчивая идея нарисовать ее портрет сразу по приезде домой – несколько линий, жесты: вот она одергивает сзади свою джинсовую юбку, вот убирает волосы за ухо. До этого я изображал главным образом зомби да экзотических заморских насекомых. Очевидно, Фран Фишер могла стать моей первой достойной моделью, «чем-то реальным», на что советовала мне обратить внимание Хелен, и я продолжил восстанавливать в памяти милые черты, как восстанавливаешь номер телефона: форма носа, оттенок голубого, сколотый уголок, изгиб, россыпь…
Номер телефона: надо было попросить – почему я этого не сделал? Было бы очень кстати. Ну ничего, оставалась еще надежда заполучить его в другой раз, при следующей встрече.
В другой раз.
Помню, как меня вдруг захлестнула жгучая ревность к ее парню, хотя я даже не знал, кто он и существует ли в природе. Конечно, у нее кто-то был, потому что девушки из Четсборна разгуливали по городу с эффектными молодыми людьми соответствующего положения и вместе проводили время в родительских бассейнах или на бессонных вечеринках с наркотиками.
Бывало, что и в Мертон-Грейндж ученики строили «отношения», которые, впрочем, рисовались как некая пародия на семейную жизнь: с чашками чая на коленках перед телевизором и с прогулками по магазинам – этакая странная игра с обязательствами под названием «папы-мамы». Ученики Четсборна, в свою очередь, слыли порочными и безбашенными, как золотая молодежь из «Бегства Логана» или студенты, приезжающие по международному обмену. Из всех этапов пути к взрослой жизни – голосование на выборах, управление автомобилем, законное употребление алкоголя – самым тяжким испытанием для ученика Мертон-Грейндж было увидеть бретельку от лифчика и не издать при этом резких звуков. Не показывать себя придурком: это был великий и непреложный закон перехода в новый статус. Даже если Фран Фишер ни с кем не встречается, с какой стати ее заинтересует такой, как я?
И наконец, любые чувства, которые в первом приближении можно назвать «любовью», считались ненужными и устарелыми, как завалящие детские игрушки. Бекки Бойн, Шерон Финдли, Эмили Джойс – какие мысли возникали у меня на их счет? Но теперь ко мне пришло совершенно незнакомое чувство, и даже если называть его любовью было бы опрометчиво, оно вполне могло сойти за надежду.
Такие мысли не полагалось высказывать вслух – да и кому? А вдобавок и времени для дальнейших раздумий не осталось, поскольку на Теккерей-кресент передо мной возникла новехонькая красная микролитражка, в окне которой маячило лицо моей сестры Билли, поднявшей глаза от книги.
К нам заехала мама.
Мама
Когда я был маленьким и еще верил во всякие байки, родители мне часто пересказывали историю своего знакомства. В ту пору они были студентами, мама училась на медсестру, а отец на бухгалтера – одолел половину курса наук, но забросил учебу из-за игры на саксофоне во всяких студенческих ансамблях: в тот вечер это был квинтет под названием «Зоб», зажигали они то ли в стиле панк-фанк, то ли фанк-панк и давали свой первый и последний концерт в помещении студенческого союза Портсмутского политеха. Панк и фанк, как оказалось, ни в какую не хотели сочетаться друг с другом, однако в те редкие мгновения, когда мать решалась поднять глаза, взгляд ее устремлялся на саксофониста
