Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2
— Ну, конечно, горячо зазвучалъ голосъ Сергѣя, — изъ-за чего намъ безпокоиться! Какое намъ дѣло до этихъ милліоновъ нашихъ братій по Христу и крови, какое дѣло что ихъ рабство позоритъ насъ еще болѣе чѣмъ ихъ, и что при этомъ рабствѣ ваше „просвѣщеніе“ одинъ лишь звукъ ложный и пустой, — было бы только намъ хорошо, лишь бы на насъ лилась всякая земная благодать…
Онъ вдругъ сдержался, оборвалъ и отвернулся, „Не стоитъ!“ сказалось въ его мысли…
Графъ Анисьевъ обѣжалъ быстрымъ взглядомъ окружающія его лица… На всѣхъ ихъ онъ прочелъ полное одобреніе и сочувствіе къ прослушаннымъ имъ сейчасъ рѣчамъ.
— Да онъ въ самомъ дѣлѣ преопасный, этотъ Гамлетъ изъ профессоришекъ! сказалъ онъ себѣ, хмурясь и закусывая кончикъ уса.
Онъ всталъ, выпрямляясь всѣмъ своимъ высокимъ, стройнымъ станомъ и глядя черезъ голову Гундурова:
— Вы мнѣ позволите уклониться отъ дальнѣйшаго разговора! выговорилъ онъ внушительнымъ тономъ.
Духонинъ вскочилъ съ мѣста въ свою очередь, и отвѣсилъ ему учтиво ироническій поклонъ, причемъ не совсѣмъ удачно шаркнулъ слабо уже повиновавшимися ему ногами.
— Мы должны тѣмъ болѣе сожалѣть объ этомъ, сказалъ онъ, — что сами мы вызывать васъ на разговоръ съ нами никогда бы не осмѣлились.
Петя Толбухинъ, ничего уже не слышавшій, но видѣвшій предъ собою подгибающіяся поджарыя колѣнки шаркающаго Духонина, уронилъ голову на свои скрещенныя на спинкѣ стула руки, и залился добродушнѣйшимъ смѣхомъ…
Блестящаго Петербуржца передернуло. Онъ повелъ кругомъ глазами съ невольнымъ смущеніемъ и какъ бы недоумѣвая какъ слѣдовало отнестись ему къ отвѣту этому, и къ этому смѣху…
Выручилъ Сенька Водоводовъ:
— Mon cher, mou cher, хрипѣлъ онъ уже съ трудомъ шевеля языкомъ, несясь къ Анисьеву, — умора!.. Пойдемъ, я тебѣ… покажу…. Вотъ этотъ, вотъ (онъ тыкалъ рукой по направленію Вальковскаго, который, обнявъ пріятеля своего, режиссера, за шею, рыдалъ навзрыдъ, икалъ и причитывалъ: „Да, сорокъ тысячъ братьевъ тебя любить не могутъ такъ какъ я!“) Готовъ, mon cher, совсѣмъ…. готовъ! Пойдемъ, я тебѣ…
— Пойдемъ спать, давно пора! громко вымолвилъ флигель-адъютантъ, отстраняя его рукой, и твердою поступью, перекинувшись по пути нѣсколькими словами со Шнабельбергомъ и Подозеринымъ, вышелъ изъ столовой.
Шнабельбергъ, за которымъ поднялись и всѣ его артиллеристы, потянулъ за нимъ… Московскіе господа исчезли тоже… Зала стала пустѣть…
— Да развѣ все, что ли? завылъ вдругъ Сенька, кидаясь къ кострюлѣ въ которой варилась жженка, и погружаясь въ нее глазами.
— Все, все, отвѣчалъ ему Подозеринъ, тыкаясь туда-же своимъ стерляжьимъ носомъ, — все, до капли… вызюзили… А ты пріѣзжай обѣдать… къ Шна… къ Шнабельбергу….. въ городъ… Анисьева провожаютъ. Можно будетъ у… устроить опять… и бан… чишку…
— Mon cher, mon cher… что жь онъ мнѣ, Нѣмчура проклятая, ничего… не сказалъ? Ѣду… сейчасъ… сейчасъ… За нимъ…
И цѣпляясь за стулья и столы онъ побѣжалъ къ дверямъ…
— И меня возьми, и меня! крикнулъ ему вслѣдъ Свищовъ, вскакивая изъ-за стола, у котораго сидѣли они съ Толей Карнауховымъ.
— И я, слабо пискнулъ за нимъ студентъ, у котораго голова совсѣмъ уже моталась на плечахъ.
— А ты спи, телецъ! захохоталъ Свищовъ, толкая его ладонью въ затылокъ.
Толя упалъ носомъ на столъ, и тутъ же заснулъ сномъ младенца.
— „Любимцы гвардій, гвардейцы, гвардіонцы,“ читалъ на распѣвъ тѣмъ временемъ Духонинъ, подражая голосу актера Ольгина, игравшаго въ ту пору роль Скалозуба на Московской сценѣ. — А вѣдь хорошъ, Гундуровъ, а? хорошъ? захихикалъ онъ, подмигивая по направленію двери за которою исчезъ флигель адъютантъ.
Гундуровъ разсѣянно повелъ плечомъ: его мысли были уже далеко отъ предмета о которомъ онъ сейчасъ такъ горячо спорилъ…
— А скажите пожалуста, спросилъ онъ вспомнивъ вдругъ и озираясь, — что это Ашанина не видно, куда онъ дѣлся?
— А у него страшно голова разболѣлась, отозвался капитанъ Ранцевъ, — мы съ нимъ тутъ вмѣстѣ ужинали, ничего даже ѣсть не могъ: какъ встали, онъ спать ушелъ… Ольга Елпидифоровна Акулина, примолвилъ онъ съ засіявшимъ лицомъ, — „суркомъ“ его даже прозвали, потому онъ говорилъ что всѣ болѣзни у него сномъ проходятъ…
— Господа, заголосилъ вдругъ Духонинъ, подымаясь и тутъ же падая опять на стулъ, — мнѣ душно здѣсь, я въ лѣсъ хочу…
— Погибъ на полѣ чести! расхохотался Чижевскій, помогая ему приподняться опять. — Отведите его zu Haus, Гундуровъ, а мы съ капитаномъ остальныхъ убитыхъ приберемъ…
— Ничего-съ, отличнѣйшіе дебаты сегодня были! заключилъ Факирскій, подхватывая Духонина подъ другую руку…
Былъ шестой часъ утра; все въ домѣ уже спало мертвымъ сномъ… Только во флигелѣ, гдѣ помѣщался театръ, въ полутемномъ корридорѣ, въ концѣ котораго подымалась узенькая лѣстница въ верхній этажъ, слышался шепотъ двухъ молодыхъ голосовъ:
— Еще одинъ… послѣдній… на прощанье…
— Милый, довольно, пусти… Боже мой, что ты сдѣлалъ со мной! И я, безумная…
— О, прости, прости! Ты такъ хороша, я… Ты сердиться?
— Нѣтъ, не знаю, я… я счастлива. Но ты помнишь, ты обѣщалъ… Ты сдержишь?.. Не ищи, не соблазняй опять!.. Милый, да? Никогда, никогда больше?..
— Обѣщалъ… сдержу!.. А ты, ты меня забудешь?..
— „Тебя ль забыть“, [7] изнемогающими отъ нѣги звуками прозвенѣли у самаго уха счастливца очаровательныя ноты труднаго контральто, и горячій, послѣдній поцѣлуй ожегъ его губы.
— Ольга, божество мое!..
Онъ охватилъ ея упругій, трепетавшій сквозь легкія ткани подъ его рукою станъ… Но она вырвалась изъ его объятія, — и легкій шумъ ея торопливыхъ шаговъ замолкъ чрезъ мигъ на поворотѣ лѣстницы…
XI
На цѣлый часъ позднѣе обыкновеннаго проснулась на другой день аккуратная княгиня Аглая Константиновна, и послѣ обычныхъ омовеній, облекшись въ широкій утренній пеньюаръ, усѣлась причесываться къ зеркалу, и потребовала къ себѣ Витторіо со счетами. Италіянецъ явился съ вытянутымъ и строгимъ лицомъ, заранѣе предчувствуя бурю и готовясь къ ней… Дѣйствительно, княгиня такъ и ахнула взглянувъ на цифру поданнаго имъ расхода за минувшій день: на одинъ столъ съ винами истрачено было болѣе полуторы тысячи рублей, одного шампанскаго выпито до ста бутылокъ…
— А la campagne! вскликнула Аглая, ужасаясь почему-то что въ деревнѣ можно было пить столько же сколько въ городѣ,- il n'у а que les Russes capables de èa!
Прибавляя къ этому издержки на театръ, освѣщеніе и иные второстепенные расходы вчерашній день обходился ей въ четыре тысячи рублей слишкомъ.
— Seize mille francs! перевела она себѣ громко по-французски, воззрясь укорительно на безмолвно стоявшаго предъ нею Витторіо, — c'est, effrayant!
— Tout est cher dans ce pays, проговорилъ съ достоинствомъ мажордомъ приподнимая плечи.
Началось слишкомъ знакомое ему, и надоѣвшее ему до смерти кропотливое, сопровождаемое всякими взвизгиваніями и придирками перебираніе княгинею каждой копѣйки его счетовъ, кончавшееся обыкновенно тѣмъ что выведенный изъ терпѣнія Италіянецъ объявлялъ ей что «если madame la princesse сомнѣвается въ его безкорыстіи и усердіи, онъ съ своей стороны готовъ сегодня же отойти отъ нея», а madame la princesse, испугавшись этой угрозы, принималась улыбаться и томно упрекать его за его «mauvais caractère», послѣ чего брала перо и, съ неизмѣннымъ вздохомъ, подписывала ордеръ о полученіи имъ уплаты по счетамъ изъ ея конторы.
То же произошло и теперь, съ тою только разницей что въ виду значительности суммы княгиня вздохнула такъ какъ будто вздохъ этотъ исходилъ уже не изъ груди, а изъ самаго желудка ея, и молча, забывъ упрекнуть Витторіо въ его «дурномъ характерѣ», подписала его счеты и меню повара, и отпустила величественнымъ мановеніемъ руки.
Затѣмъ, оставшись одна со своими горничными, Аглая Константиновна, поводя мелкимъ гребнемъ по своимъ густымъ, «en arc de Cupidon» бровямъ, стала разсуждать что день рожденія Липы обошелся ей такъ дорого, что она затѣяла этотъ театръ и танцы изъ-за того только чтобъ имѣть предлогъ пригласить въ Сицкое «се jeune comte», который такъ неожиданно вчера за ужиномъ объявилъ ей о своемъ отъѣздѣ… При этомъ воспоминаніи черепаховый гребешокъ тревожнѣе замахалъ по «arc de Cupidon» Аглаиныхъ бровей: ее ужасала вся та экстраобычная умственная работа которая ожидала ее въ этотъ день… Ей предстояло непремѣнно объясниться съ нимъ, «lui expliquer tout cela»… Но, къ несчастію, она до сихъ поръ никакъ не могла составить себѣ понятіе что именно это «cela», что должна она объяснить ему, а потому перешла къ соображенію о томъ, почему Лина не танцовала съ нимъ мазурки вчера, и что можетъ ли въ самомъ дѣлѣ быть чтобъ этотъ «jeune comte, un si beau parti», ей не нравился?… «il faut aller au fond des choses», съ нѣкоторою мрачностью говорила себѣ наша княгиня, предвидя что для этого надо поговорить серіозно съ дочерью, — чего она изъ какой-то инстинктивной боязни избѣгала всегда когда могла это сдѣлать… Внезапная мысль осѣнила вдругъ многодумную голову ея:
