Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2
Дипломатъ опустился на стулъ, закинулъ ногу за ногу и глядя на кончикъ своего сапога снисходительно повторилъ:
— Я говорилъ что политика Россіи въ концѣ прошлаго вѣка, создала между раздѣлившими Польшу державами традиціонную солидарность, необходимымъ послѣдствіемъ которой является наше вмѣшательство въ дѣло возстанія Венгріи въ прошломъ году. C'est une nécessité historique.
— Мое почтеніе! Хороша историческая необходимость играть роль пугала, къ которому прибѣгаютъ чужеземныя правительства, когда оказываются сами не въ силахъ подавить исторически-законныя стремленія своихъ народовъ къ свободѣ, къ политической самостоятельности… За то и любятъ же насъ въ Европѣ, и возблагодарятъ насъ за нашу опеку при случаѣ!..
— Австріяковъ, дѣйствительно, не любятъ въ Венгріи, нѣсколько нежданно отозвался на это капитанъ Ранцевъ, — а насъ по всей землѣ ихней, можно сказать, вездѣ отлично-съ принимали, даже съ угощеніемъ.
Духонинъ не могъ не улыбнуться:
— Ну, а если бы вы пришли въ эту землю сражаться не за «Австріяковъ,» а противъ нихъ, меньше или больше «угощали» бы васъ тамъ, какъ вы полагаете?
Храбрый капитанъ нѣсколько опѣшилъ:
— Никаноръ Ильичъ, сказалъ ему смѣясь Гундуровъ, — а спросите-ка его въ вашу очередь, какъ онъ полагаетъ: если бы вы помогли Венгерцамъ отстоять отъ «Австріяковъ ихъ „политическую самостоятельность,“ лучше или хуже стало бы жить тѣмъ не-Венгерскимъ народностямъ которыя очутились бы подъ ихъ властью?
— Ну, само собою, кто о чемъ, а вы о Славянахъ, — и Духонинъ пожалъ плечами:- vous êtes orfèvre, monsieur Josse!
Гундуровъ взглянулъ на него ласково улыбающимися глазами:
— О Славянахъ, любезный другъ, все о тѣхъ же достойныхъ всякаго вашего презрѣнія Славянахъ, которые, въ силу, надо думать, своей исторической отсталости, отстояли своего государя-Нѣмца противъ возставшихъ на него Нѣмцевъ-подданныхъ.
— Съ чѣмъ ихъ и поздравляю! возгласилъ къ общему хохоту Духонинъ, комически разводя руками.
Дипломатъ, страдавшій катарромъ желудка, воспользовался случаемъ подняться съ мѣста, и торопливо, съ позеленѣвшимъ и смущеннымъ лицомъ, выскользнулъ изъ залы…
— А и хоррошенькая женщина эта Florence, говорилъ между тѣмъ на другомъ концѣ стола красивый полковникъ Шнабельбергъ, — я разъ съ ней ужиналъ, у Владзи Броницкаго.
— Съ Marcellin Любарскимъ? спросилъ съ улыбкой графъ Анисьевъ.
— Ну да, ну да, расхохотался, словно ужасно, обрадовавшись этому вопросу, Шнабельбергъ, очень дорожившій знакомствомъ съ людьми большаго свѣта, — онъ ее безъ себя никуда не пускалъ, Marcellin, съ видимымъ удовольствіемъ повторилъ это имя полковникъ, — влюбленъ былъ можно сказать до сумашествія…
Анисьевъ небрежно качнулъ головой:
— Чего ужь, коли рѣшился удрать за нею за границу безъ позволенія.
— Нну-у! Можетъ ли это случиться? вскрикнулъ Шнабельбергъ съ выраженіемъ, совершеннѣйшаго ужаса на своемъ красивомъ и благочинномъ нѣмецкомъ лицѣ.
— Mon cher, mon cher, загоготалъ кидаясь къ нему „Сенька“ Водоводовъ, — неужели ты этого не зналъ?… А, Анисьевъ, до него не дошло, а!.. Удралъ, mon cher, въ бочкѣ… именно, именно, въ бочкѣ! Когда Florence посадили въ часть, онъ сейчасъ же за паспортомъ. Ну, само-собою, не получилъ, — заранѣе приказано было. Онъ прямо въ Кронштадтъ, на американскій корабль который тутъ стоялъ…
— На американскій корабль… эт-то ужасно! повторилъ разводя руками Шнабельбергъ.
— Его тамъ чтобы скрыть и посадили въ бочку… Я все это знаю подробно, хрипѣлъ, надрываясь хохотомъ, Водоводовъ, — а тамъ прежде скипидаръ былъ, и онъ чуть не задохся отъ вони… А, какъ ты находишь, mon cher, а! Ламуръ-то куда ведетъ, а?…
— Этто… этто даже совсѣмъ вѣрить нельзя, говорилъ все съ тѣмъ же благочиннымъ недоумѣніемъ Нѣмецъ-полковникъ, — чтобъ изъ такого государства какъ наше оттечество можно было удррать — онъ сильно наперъ на это слово:- безъ вида отъ начальства, и даже въ бочка, гдѣ былъ прежде терпентинъ. Пфуй!..
— Господа, готово! громко возгласилъ Подозеринъ, зачерпывая своею ложкой горячую влагу жженки и медленно выливая ее опять въ кострюлю, въ которой послѣдними струйками индѣ еще пробѣгали синеватые огоньки алкоголя.
— Наливай, наливай, я раздавать буду!.. отозвался „Сенька,“ бросаясь къ нему съ мѣста, — а вы подавайте сюда стаканы! крикнулъ онъ Толѣ и Свищову…
Духонинъ не угомонился между тѣмъ. Въ обыкновенной время онъ былъ всегда весьма сдержанъ, но вино возбуждало его къ спору и приставанію… Онъ вызвалъ Гундурова на новое преніе. Какъ ни поглощенъ былъ нашъ герой своимъ личнымъ чувствомъ, но это самое чувство подымало всего его и несло на какихъ-то побѣдныхъ крылахъ. Въ противоположность тому что дано было ему прочувствовать предъ выступленіемъ его на сцену подъ траурнымъ плащомъ Гамлета, внутри его звучалъ теперь какой-то могучій мажорный аккордъ, возбуждавшій въ немъ никогда еще не испытанное имъ доселѣ въ такой степени сознаніе бодрости и силы…..
Неотступно стоялъ предъ нимъ обаятельный образъ княжны, шепталъ въ глубинѣ его мозга ея тихій, проницающій голосъ, — и все настойчивѣе просилась наружу, искала внѣшняго мотива эта тайная музыка счастія, переполнявшая его душу… Онъ до сихъ поръ уклонялся отъ серіознаго препирательства съ Духонинымъ, ограничиваясь, какъ мы видѣли, шутливыми и поверхностными возраженіями. Но антагонистъ его коснулся основныхъ положеній той школы къ которой принадлежалъ Гундуровъ, называя ихъ, „произвольными“ и „не въ мѣру идеальными,“ и Гундурову сказалось внезапно что никогда еще эти положенія и этотъ самый „идеализмъ“ въ которомъ упрекали ихъ не были такъ дороги и близки его душѣ… Онъ весь загорѣлся на защиту ихъ. Горячія слова полились красно и свободно изъ его устъ. Онъ заговорилъ о „призваніи,“ объ историческихъ и бытовыхъ особливостяхъ русской земли, о блестящемъ періодѣ до-татарской, Кіевской Руси, онъ доказывалъ что съ перваго момента нашей исторіи указанъ былъ Россіи путь совершенно иной чѣмъ государствамъ Запада…
— Вы съ этимъ не можете не согласиться, говорилъ Гундуровъ, — не можете отвергать основательности нашихъ положеній…
— Это, то-есть, то что „Западъ гніетъ“, а мы цвѣтемъ и благоухаемъ яко кринъ сельній? спросилъ насмѣшливо Духонинъ.
— То, продолжалъ не смущаясь Сергѣй, — что въ основаніи западныхъ государствъ лежатъ — завоеваніе, вѣковая рознь племенъ, побѣдившаго и побѣжденнаго, борьба церкви съ гражданскою властью; въ основаніи государства русскаго — добровольно призванная народомъ власть, единство духа всей „земли“, и надъ „землею“ — непричастная дѣламъ мірскимъ церковь какъ высшая любовь… Любовь, повторилъ онъ съ невольнымъ повышеніемъ голоса и усиленнымъ блескомъ въ глазахъ.
— И застой, и болото, и мертвечина! горячо возражалъ Западникъ Духонинъ;- вся культура, вся цивилизація человѣческая вышли изъ этой борьбы, отсутствіемъ которой у насъ вы такъ кичитесь. Въ вашемъ „единствѣ“, въ вашей „святости“ нѣтъ мѣста человѣку, развитію человѣческой личности! Ваша „земля“, ваша „община“, ваша „любовь“ засасывали или душили эту человѣческую личность въ продолженіе вѣковъ… *
— Мы говорили въ дни БатыяКакъ на поляхъ Бородина:Да возвеличится РоссіяИ гибнутъ наши имена![5]
отвѣчалъ на это Гундуровъ цитатой изъ стихотворенія только что написаннаго тогда, и пользовавшагося большимъ сочувствіемъ въ лагерѣ къ которому принадлежалъ онъ. — Смиреніе — сила, примолвилъ онъ, выражаясь словами сказанными ему Линой въ первые дни ихъ знакомства, и счастливая улыбка пробѣжала при этомъ по его губамъ;- тотъ не пойметъ русской исторіи кто не разумѣетъ что сила эта легла въ основаніе жизни русскаго народа, что она составляетъ субстанцію его духа, его историческаго бытія…
Его прервалъ гудящій голосъ „Сеньки“ Водоводова, разносившаго стаканы со жженкой (слуги давно были всѣ отосланы):
— Mon cher, mon cher, господа, вкусите душеспасительнаго напитка!..
Капитанъ Ранцевъ воспользовался этимъ перерывомъ чтобы подойти къ нашему герою:
— Позвольте пожать вашу руку, молвилъ онъ восторженно сверкая глазами (у него также, у бѣдняги, пѣли въ этотъ вечеръ райскія птицы на душѣ); — никогда, могу сказать, не слышалъ-съ такихъ умныхъ словъ… а главное-съ, потому все правда… Смиреніе народа, любовь… „Святая Русь“, дѣйствительно-съ! заключилъ онъ, быстро смахивая рукавомъ сорочки слезу, нежданно набѣжавшую ему на глаза.
Гундуровъ пожалъ ему крѣпко руку, поднялъ со стола стаканъ жженки, и чокнулся съ нимъ, а затѣмъ съ Духонинымъ…
И снова загорѣлся споръ… Предметомъ его теперь былъ Петръ и „петербургскій періодъ русской исторіи“, безъ чего не могло обойтись въ ту пору никакое подобнаго рода преніе. Кружокъ слушателей тѣснѣе пододвинулся къ нашимъ пріятелямъ. Примолкъ самъ „Сенька“, опустился на стулъ и сталъ слушать, но сидѣвшій въ немъ дьяволъ гама и суеты поднялъ его съ мѣста черезъ пять минутъ и перекинулъ на другой конецъ стола, гдѣ Шнабельбергъ, съ умиленіемъ въ чертахъ, доказывалъ отставному Подозерину что еслибъ онъ остался во второй гвардейской батареѣ, онъ еще въ прошломъ году произведенъ былъ бы по линіи въ штабсъ-капитаны, а въ нынѣшнемъ, вслѣдствіе открывшихся неожиданно трехъ полковничьихъ вакансій, „снялъ бы звѣздочки съ рогожки эполетъ“, то-есть попалъ бы въ капитаны.
