Юрий Трифонов - Предварительные итоги
-- Салам! Салам! -- Мансур поднимался по ступеням крыльца,
вельможно помахивая рукой и кивками приветствуя хохотавших людей. Назар, выпучив глаза, заорал:
-- Товарищ Мансур Гельдыевич -- ура!
Меня Мансур не заметил. Я ждал, пока он выйдет. В машине на заднем сиденье был еще кто-то. Через некоторое время Мансур появился, неся авоську с тремя бутылками коньяку.
-- Бензин заправку сделать забыл,-- объяснил он стоявшим вокруг
крыльца людям.-- Мотор дальше не идет... Тссс! -- Как обычно, не хохотал, а тоненько хихикал, прыскал сквозь зубы. И это "тсыканье" означало, что настроение отличное, пищеварение в порядке, дела идут хорошо и виды на будущее еще лучше.
Увидел меня, посадил в машину, и мы прокатились метров пятьсот вверх по тенистой улице. Телеграммы не было. Никто не звонил. Вместе с Мансуром прибыл огромный человек по фамилии Мергенов, начальник треста ресторанов и столовых, друг Мансура: в воскресенье должно состояться открытие ресторана "Чинар", и товарищ Мергенов приехал, чтобы лично присутствовать. Когда он вылез из машины и распрямился, я увидел нечто каланчеобразное: рост не менее двух метров, холм живота обнимали полотняные штаны какого-нибудь шестьдесят четвертого размера, гигантские руки-лопаты, и при этом -- небольшая голова полированным и сверкающим под солнцем коричневатым яйцом, напоминающая гладкостью щек и большим ртом голову чудовищного младенца. Товарищ Мергенов мог бы играть в детском театре Идолище Поганое. Вскоре выяснилось, что он деликатнейший милый человек. Он тотчас после обеда лег спать, а Мансур прослушал две главы своей поэмы "Золотой колокольчик" -- все двенадцать глав слушать было ему недосуг, перенесли на вечер -- и побежал в "Радугу", министерский дом отдыха, где отдыхал какой-то нужный ему человек. Я не обижался на то, что Мансуру некогда было слушать собственную поэму в моем переводе, эти ворохи строк, в которых были мои одышки, находки, придумки, издыхающий мозг. В порядке вещей. Я к этому привык. Но взорвало меня другое. Когда я сказал: "Ладно, беги. А как там с деньгами?" -- он ответил небрежно, на ходу: -- Слушай, закончим дело -- тогда будем говорить... И даже звякнуло раздражение. Вот, мол, бестактность: пристают с деньгами. Меня как будто шлепнули по щеке. Я закричал:
-- Как -- поговорим! Да ведь ты обещал привезти деньги сегодня! Да черт вас дери совсем! -- орал я в беспамятстве.-Ты можешь понять, в каком я сейчас положении? Я должен посылать в Москву! Именно сейчас я не могу задерживать! Наши приятельские отношения тебя избаловали! А я переводчик первого ранга! Меня добиваются, за мной стоят в очереди! Ты понимаешь это?..
-- Понимаю, понимаю, начальник,-- кивал Мансур, совершенно спокойный.-- Ты большой человек, я знаю... Не ругай нас, бедных кочевников... -- Не фиглярствуй!
-- Слушай, не кричи, все сделаем. Возьми пока...-- Он протягивал бумажку в двадцать пять рублей.-- Дома ремонт начали, сами без денег. В понедельник пойдем... нажмем, сделаем...
-- Нет, в понедельник ты купишь билет на самолет! Шиш я тут останусь!
Четвертная полетела на пол. Он ушел, успокаивающе махая на меня руками, как на больного, кивая и подмигивая и твердо зная при этом, что все кончится благородно: я никуда не уеду, пока он не выжмет меня до капли. Ведь я в капкане. И все движения, которые я делаю будто бы независимо, на самом деле движения существа, находящегося в капкане. В радиусе не длиннее собственного хвоста. Я поднял четвертную и положил на стол. Потом лег на кровать, сунул под язык таблетку валидола -сердце заныло -- и лежал с закрытыми глазами час или полтора,
Солнце краем вползло в комнату. Это значило, что наступил вечер. За перегородкой затрещала кровать -- громадный человек проснулся, трубно вздыхал, сопел, потом сказал: "Ай-вай-вай..." -- снова затрещала кровать, протопали тяжелые ноги, ударила дверь, ушел. Теперь, когда я лежал в полной тишине и одиночестве, я понял, что безобразное орание из-за денег -вовсе не из-за денег. Все-таки я надеялся на известие. Я -- не они. Молчание неестественно, даже если все кончено, потому что когда человек звонит вдруг на рассвете и говорит, что болен, пускай даже чужой человек, бывший родственник, надо быть уж совсем скотами, чтобы тупо молчать девять дней. Впрочем, Кирка пригрозил как-то: "Ладно, вот убегу из дома, а тебя хватит инфаркт. Потому что я могу жить без тебя, а ты без меня -- не можешь". Поганец, сказал правду. Там что-то отлучилось. Черт с ними, позвоню и узнаю.
Я ходил по комнате, бормоча: "В доме помешанного не говорят о жировке, в доме повешенного..." Стало легче оттого, что принял решение. Вдруг пришла Валя. Совсем забыл, что она должна принести лекарство. Я сел на кровать, к столу, она измерила давление. Немного повысилось: сто пятьдесят на сто. Ага, "кондратий" все ближе. Вот что значит поволноваться.
-- Вы работали сегодня? -- спросила Валя. -
Бездельничал. -- А выходили из дома? Гуляли? -- Немного.
Валя морщила лоб, глядела на меня с напряжением и, как видно, собирая воедино все свои небольшие познания о гипертонии и сердечных болезнях. Она была не в халате, а в белой нарядной кофточке и в синих нейлоновых брюках, плотно облегающих. Наверное, здорово жарко в этих брюках. Но зато выглядело элегантно. Я заметил, что и прическа не та, что утром.
-- Вы куда-то собрались? -- спросил я.-- В кино? -- Нет, я сегодня дома буду.
Она сидела, положив одну синюю ногу на другую, и у меня не было никакого желания притронуться к ее коленям или взять за руку, как было утром. Резерпин она положила на стол, аппарат спрятала, но почему-то не уходила. Я не знал, чего мне хотелось: чтобы она ушла или осталась. Разговаривать было вроде не о чем. Она молчала, я тоже молчал. Игра в молчанку была как раз ей по возрасту. Я думал: сегодня позвонить уже не удастся, почта до пяти. Завтра с утра. Никаких разговоров. Просто узнать: все здоровы? Прекрасно. Повесить трубку. Всего этого уже не существует в моей жизни, но должен быть порядок.
-- Да...-- сказал я после молчания.-- Между прочим, знаете что, Валя? Я видел вашего кавалера. -- Какого это кавалера?
-- Ну, этого маленького. Который ночью приходил с конфетами.
-- А! Назарчика? -- Она засмеялась, и ее лицо вдруг стало оживленным и милым.-- Он пьяница, все его угощают, бедного, и он шатается каждый день. А ему пить нельзя. Здоровье не позволяет. Недавно два ребра сломал, влезал через форточку в свою комнату, ключ потерял. Мм его в больницу возили. Вообще он сирота, один живет, как собака бездомная. Я его жалею, дурачка, а он и вправду подумал...
-- Что? -- спросил я, зевая. Началась одышка, как всегда вечером, от переутомления. Но ведь сегодня я не работал.-Жениться предлагает?
-- Не жениться, а так: защищать меня хочет. Если, говорит, кто тебя обидит, ты мне скажи, я его бить буду. Умора!
-- А-а! -- Никак не мог глубоко, всеми легкими вздохнуть.-- А вы что же... не согласны?
Она молчала, глядя, как я ловлю губами воздух. Когда наконец успокоился и вздохнул, сказала тихо:
-- Зачем же мне такой чертик-защитник? Даже странно, как вы говорите. По-моему, я сама могу себя защитить.
Посидев еще немного, ушла. Вскоре ворвался Мансур, стал тащить меня в соседний домик, где товарищ Мергенов и работники ресторана отмечали канун торжественного события -- открытия сезона в ресторане "Чинар". Да я-то при чем? Все хотят меня видеть. Немедленно доставить живого или мертвого. Товарищ Мергенов приказал. Мансур был заметно пьян, хлопал меня по плечу и кричал: "Мой повелитель! Кто вы и кто я?" Он делал страшную гримасу, зажмуривал глаза, кривил рот и показывал, какое он ничтожество: держал перед носом двумя пальцами невидимого комара. Обычное юродство, к нему я тоже привык. И все-таки, если будет нужно, он меня выручит. В том-то и дело: он добрый малый, несмотря ни на что. Я знаю его сто лет, это точно. Да господи, он лучше многих, гораздо лучше, о чем говорить! Там все были навеселе: товарищ Мергенов, два пожилых лысых человека, похожих, как братья, директор ресторана, и его заместитель, и три официантки, которые заливались хохотом, когда я вошел, и муж одной из официанток, капитан с погонами войск связи. Перегнувшись ко мне, капитан прохрипел в ухо: "Тринадцать лет среди этих милых лиц..." По-видимому, тут было окончание долгого обеда. Вдруг пришел Назар. Все восклицали: "Ура, Назарчик!" Коротышка каждый год летом работал швейцаром-вышибалой в ресторане "Чинар", и это были лучшие месяцы его жизни.
-- Назар, пойди Валю найди! Скажи, Мансур Гель-дыевич зовет, шампанское есть, кролик есть...
Назар убегал, возвращался один. Почему не хочет? Как такое -- не хочет! Скажи, Мансур Гельдыевич заболел, сердечный приступ, помогать нужно. И -- падал на кровать так, что все тряслось, и, махая на себя полотенцем, кричал:
-- Уй-уй, сейчас умираю! Скорее доктора! Хочу доктора!
Товарищ Мергенов и оба директора хохотали, официантки пели, я выпил рюмку коньяку, потом еще одну и вышел на улицу. Было совсем темно. Я чувствовал себя прекрасно, дышалось легко, но радости не было. Вчера ночью была неясная, ночная радость, а сегодня -- ничего, пусто. Мог бы сейчас же все бросить и уехать куда-нибудь. Перевалить через горы на север. Там, за горами, были пустыни, степи, леса, прохлада. Я болен. Если 6 я был здоров, мне бы хотелось жить дальше. Не знал, куда себя деть. Ходил туда-сюда по ночному саду, добрел до виноградника, оттуда дорожкой вернулся мимо персидских домиков и пришел в свою комнату. Не раздеваясь, лег в постель. Пение и крики были слышны минут двадцать, потом затихло. Я услышал легкие шаги бега под окном, дверь отворилась, в комнату бесшумно скользнула Валя. Спросила шепотом:
