Юрий Трифонов - Предварительные итоги
В таком настроении я шел на бессмысленное новоселье. Рита делит всех родственников и друзей на "своих" и "моих". К "своим" относится не то что любовно, но -- пристрастно, к моим же равнодушна и одновременно проявляет немалую зоркость в оценках. Володю и Лялю она назвала как-то "джентльменами удачи". Подмечено ловко; тут и глупая тяга к путешествиям, и недостаточная интеллигентность, и поистине пиратская страсть к накопительству. Володя -- заводской инженер, Ляля трудится в проектной организации, доходы не бог весть -- и, однако, постоянные обновки, всегда есть деньги и даже можно занять на короткий срок, но лучше не нужно. Чудеса экономии! То, что нашей семье (бывшей, бывшей семье!) неведомо. Рита однажды зло заметила, что склонность Володи и Ляли проводить отпуск в пеших походах -- тоже от скопидомства. Дешевле, чем по путевкам к морю.
Володя и Ляля относились к нам как будто дружески, но с какой-то внутренней настороженностью. Почему-то считали нас дельцами. Главным дельцом был, конечно, я. Им казалось, что я гребу деньги лопатой. Когда Рита по простоте жаловалась на отсутствие денег, они смеялись: "Ах, нету денежек? А если снять со срочного вклада?" И, конечно, наша квартира, шестьдесят два метра жилой площади, не считая кладовки, сразила их когда-то насмерть. В общем, родственники как родственники. Зная их, я понимал, что упорное зазыванье на новоселье должно иметь подоплеку. Что-то им нужно, Через час сидения за столом с яствами из близлежащего ресторана "Орел" это "что-то" четко нарисовалось.
Володина дочка Вероника кончает школу. Надо думать о поступлении. И представьте -- как раз туда, куда поступил Кирилл. У Кирилла был, кажется, какай-то замечательный репетитор, со связями, очень помог -- немецкая фамилия, им говорили... "Гартвиг!" -- выпалил Кирилл. Нельзя ли его как-нибудь приспособить, так сказать? "Конечно,-- сказала Рита,-- Почему же нельзя? Но, мне думается, сейчас он уехал. Он все время в разъездах". Было малоприятно слышать про Гартвига, что он со связями и что он помог. Хотя это так. Но мы никому не рассказывали. Как выяснилось, они услышали про него от одной приятельницы Ларисы, которая знакома с какой-то сослуживицей Ляли. Все пошло от этого трепла, от Ларисы. Я сказал, что Гартвиг, по-моему, сейчас не берет учеников, он очень занят в институте. Это было правдой -- Гартвиг сам говорил,-- но Володя и Ляля решили, разумеется, что мы не хотим давать им Гартвига. Впрочем, и это было правдой.
Я не желал давать его потому, что меня пронзило страшное подозрение: а вдруг Гартвиг со своим приятелем, секретарем приемной комиссии, тем самым, что приезжал в Снегири, попались на какой-нибудь махинации с приемными делами? Хозяин дачи в Снегирях мне почти не знаком. Он из Ритиных друзей. Господи, какая опасность! Я ведь ничего не знаю. Все делалось помимо меня. Но Гартвиг с его цинизмом способен на что угодно.
У Риты были, кажется, свои причины не слишком большого желания давать Гартвига Володе и Ляле.
Они угадали правильно. И с тем большей настойчивостью и чисто туристическим упорством стали тут же, за столом, выбивать из нас Гартвига. Они требовали, чтоб мы позвонили и выяснили, здесь он или уехал. И, если не уехал, можно ли возлагать на него надежды. Рита сказала, что не помнит телефона. Я тщетно старался вспомнить, но я-то никогда и не знал наизусть, а Рита знала. "Телефон Геры? -- вскрикнул наш обалдуй.-- А я помню!" Пришлось звонить. Эсфирь сказала, что Гарт-виг на концерте в консерватории. Они требовали, чтоб я звонил завтра утром. Я обещал. Да, да, завтра утром.
Когда я думал о завтрашнем утре -- в половине десятого надо выйти из дома, -- у меня будто что-то вжималось в низ живота и ноги слабели. Догадка насчет Гартвига обуревала меня с панической силой. Теперь я был почти убежден в том, что Гартвиг и следователь чем-то связаны. Недаром Гартвиг сгинул в последние дни, не звонил, не показывался. И ни с одним человеком я не мог посоветоваться! Володя и Ляля, повеселевшие оттого, что Гартвиг в Москве-- им казалось, что дело уже слажено, -- вытащили белую тряпку, киноаппарат, и мука началась. Я ничего не понимал, что там происходит. То ли там была тайга, то ли Крым. Какие-то люди куда-то шли, что-то ели ложками из большого котла. Была новинка: изображение сопровождалось дикторским текстом, который самим авторам казался верхом остроумия, и они то и дело, не в силах сдержаться, прыскали со смеху. Вот Ляля щеголяла голым животом и какими-то немыслимыми бриджами, и голос Володи произносил: "Людмила Александровна потрясала общество туалетами от Диора" или что-нибудь в таком духе. Рита вздыхала, но Кириллу нравилось, и он хохотал. Вдруг Рита сказала: "Между прочим, дорогие друзья, хотя Герасим Иванович отличный преподаватель, но прежде всего Кирка помог себе сам. Он занимался как проклятый. Совершенно как проклятый".
Володя и Ляля дружно сказали: "Конечно! А как же иначе?" Я тоже решил вставить слово: "Так что не думайте, что Гартвиг -это решение проблемы. И никаких особых связей у него нет".-- "А не особые?"-- лукаво спросила Ляля. Как раз в этот момент на экране показалась Ляля в купальнике, по колени в воде, делавшая танцевальные жесты руками. У нее были странные ноги: не круглые сверху, а какие-то плоские и широкие. В купальнике это выглядело не блестяще. Донесся голос Володи: "...при переходе вброд танец умирающего лебедя". "Да нету у него никаких связей! -- сказал я, вдруг озлобившись.-- Ерунда там, а не связи!"
Когда вышли на улицу, Рита сказала: "Молодцы твои родственники. Так и впились клешнями, вынь да положь им Гартвига". Не было сил возражать. Можно было ответить: "Это уж по твоей части, что касается Гартвига", но Кирилл был рядом и мысли мои гнуло в другую сторону. Ведь я знал то, чего не знала она. Я вдруг подумал о ней с жалостью. И о сыне подумал с жалостью. Кирилл внезапно свистнул по-бандитски и заорал во все горло: "Эй, шеф, вертай сюда!" Сели в такси, и я подумал, что неплохо все-таки иметь взрослого сына.
Ночью почти не спал. Задремал часов в пять и вскочил в восемь. Всю ночь буравило одно слово: "синтетика".
Молодой человек без пиджака, в белой льняной рубашке и с галстуком, на котором изображались пять олимпийских колец, спросил: "Это ваша икона?" Я увидел старую икону тети Глаши, недавно висевшую рядом с Пикассо. "Да! То есть, собственно..." Я объяснил. Икона изъята у крупного фарцовщика, против которого сейчас возбуждено дело. А фарцовщик купил икону за сто двадцать рублей у Кирилла. Пока еще не ясно: будет ли Кирилл привлечен к суду, покажет ход следствия, но дело непременно получит огласку, и в первую очередь в комсомольской организации института. Затем я ответил на несколько вопросов насчет Кирилла, Нюры, происхождения иконы и какого-то малоизвестного мне Кириллова приятеля из группы "Титаны" по имени Ромик. Я подтвердил, что ничего не знал о продаже иконы и вообще все это для меня полная неожиданность. Я считал, что икона находится в больнице у Титовой А. Ф.
Был составлен протокол допроса, я подписал его, направился к выходу и уже возле дверей спросил: "А моего сына вы когда вызовете?" И следователь меня огорошил: "Он уже давал показания. Понадобится, вызовем еще". Значит, вчера, когда он так хохотал в гостях... В первую секунду, поняв, из-за чего меня вызывали, я испытал мгновенное облегчение. Не я, не я! Кирилл, конечно, тоже "я", какая-то часть "я", но еще небольшая, незрелая часть, не так уж страшно, рана не смертельна. Однако облегчение было действительно мгновенным: оно длилось одно мгновение. Когда же картина раскрылась -- а это произошло там же, за столом следователя, озарилось все за секунду, и не следователь подсказал, а я сам вдруг увидел, дорисовал,-- когда я понял, как Кирилл все устроил, уговорил бедную дуру, обманул нас, скрывал, лицемерил, меня схватило и стало душить чувство, еще более непереносимое, чем страх. Это было чувство ужасающего стыда. Потому что все-таки -- я! Я, я и никто другой! Не Кирилл, а я сидел перед столом следователя, и молодой человек задавал мне вопросы, глядя с холодноватой и тайной брезгливостью. О, я это отлично чувствовал! И если бы не я, целиком я со всеми моими потрохами, а какая-то часть меня, какой-то Кирилл сидел перед столом следователя, я бы никогда не почувствовал той брезгливости, не испытал бы того стыда и боли.
На улице я, как больной, думал вслух. Ну и прекрасно. Ну и замечательно. Подонок, ничтожество, дождался? Не-ет, пускай будет суд, пускай тебя вытащат, скотину. Не мог воспитать единственного сына, жалкое существо, старый идиот... Бежал домой, чтобы что-то сказать, спросить -- что? О чем спрашивать, что говорить? Рита была дома, Кирилл еще не вернулся. Рита все знала. Он ей сказал. А мне что же -- узнавать через прокуратуру о том, что происходит в собственном доме? Может, я уже не член семьи? Тогда скажите об этом. Поставьте в известность. Я соберу чемодан и уеду.
Рита очень спокойно: "Да, мы решили тебе не говорить. Ты начнешь буйствовать, волноваться... А тут надо не кричать, не ругаться, а думать -- как и что... Он поступил отвратительно, все верно, но надо выручать. Просить Меченова, Рафика, Геру, кого угодно, потому что парня выкинут из института. Сначала спасать, потом -- судить". Нет! Нет! Сначала судить! А спасается пускай сам! Она мне что-то протягивала. "Успокойся, потом поговорим. Прими элениум". И я заметил в ее взгляде ту же холодноватую, почти казенную брезгливость, что и у следователя. Она ушла в свою комнату. Я заперся в кабинете.
