Виктор Ревунов - Холмы России
Павел обнял его, прижал к груди голову отца.
- Прости!
* * *
Павел снял сапоги, завалился на диван.
- Нельзя сказать всю правду. Я знаю, отец.
Антон Романович сидел в кресле.
- Как было жить иначе. В сущности, любое богатство копится из награбленного. Никто не виноват. Я зазеваюсь, ограбят меня, и я стану нищим. Ограбление происходит как бы само, по каким-то расчетам, которые называем делом. И у нас было дело. Как же без дела?
Все хотят, чтоб им помогли, вывели в люди. Но потом забывают, стараются избавиться от своего благодетеля, ненавидят и не пускают на порог. Брат брал расписки в таких случаях. Он не требовал выплаты. Но расписку оставлял. Обычно интимного свойства, придуманного или бывшего на самом деле: как быть? Не насильно же.
Человек закладывал душу сам и счастливо жил. Вот из такой расписки и вышла для нас история неприятная.
Татьяна Опалимова с нашей помощью приобрела дом.
Жила хорошо. Но, вырастив дочь-красавицу, забоялась, что и она будет зависима от нас, потребовала расписку и пригрозила выдать кое-какие наши тайны. По нашему доверию к ней что-то и знала.
Павел, закрыв глаза, слушал отца.
- Знала она и о бриллиантовом поясе,- продолжал Антон Романович.- Брат не всегда проявлял осторожность. А в чем это выразилось, не знаю. И в то же время сомневаюсь, что могла предать. Так или не так, а брат вспылил. Такое он не прощал, когда нарушались условия, необходимые для общего дела. Брат почувствовал, что его предали злейшему врагу нашему Додонову, миллионеру, человеку по той поре всесильному. Дела наши пошатнулись. Боялись и пожара. За деньги любой бандит мог поджечь нас. Татьяна Опалимова внезапно скончалась, а вскоре Додонов был убит и ограблен. Говорят, взяли на миллион драгоценностей. Брат находился в те дни в усадьбе. Дела наши в дальнейшем пришли в порядок. Но брат переменился. Порывался куда-то бежать. Прежний Викентий словно таял и исчезал. Из сил его являлся грубый, хитрый, недоверчивый, боязливый, чего прежде не бывало. Желавина то выгонял, то сам на коне мчался за ним. Чему-то верил, а чему-то нет. Кажется, и Желавин, учуяв что-то, раздувал разные страхи. С ведома барина создал тайную платную охрану.
Кто в ней был, даже мы не знали. Но брат успокоился, ожил. Старые наши дела отмирали, уже не было нужды в них. Брат готовил что-то новое и даже собирался открыть свою газету. А как все повернулось, ты знаешь,- закончил свой рассказ Антон Романович. Показалось, Павел спит.
"Да и хорошо, что не слушал",- подумал отец.
Павел повернулся на диване, глядя в угол, где будто из стены выполз старик и снова скрылся. Да нет, лицо вон от звезд лоснится, а по морщинам черно, как в зарослях хоронится.
- Чего же боялся дядюшка? - спросил Павел.
- Приезжал какой-то человек к нам в усадьбу. Кто и откуда, не знаю. Многое не знал из дел брата. Он сказал, что человек от Додонова с предложением о союзе.
А к вечеру уехал. Больше никому и ничего не говорил про него. Но что-то было.
- Мне один старик сказал, что Гордей Малахов предал дядюшку.
- Какой старик?
- Не назвался. А лицо его было забинтовано.
- Нс касайся, Паша. Отстань от всего. Есть невидимые люди, они вершили и вершат не только нашей судьбой. Я их не видел. Это вира, которая начинает со складчины, помогает одному выбиться в люди, и тот тянет остальных. Сообща проникают всюду. За измену беспощадны.
- Я вспоминал ночь в трактире,- сказал Павел,- как незабываемое, светлое, возгласившее сбор людей отважных. А это вира, в которой запутались навсегда.
- Чтоб не пропасть, надо было принадлежать к какой-то вире или бежать всю жизнь к воображаемому берегу, которого нет на самом деле. Отстань от всего, а попадется - бери.
- Я не стану больше расспрашивать, отец. Но ответь.
Что за бриллиантовый пояс, откуда он взялся?
- Со мной докончится. Тебе не нужно,- когда надо, был еще силен в ответах Антон Романович.
Павел стал собираться.
- Хотел предупредить, что к тебе приедет Серафима - жена Желавина. Просила пропуск. О нашем разговоре молчок. Сам знаешь.
- Серафима?- переспросил Антон Романович.- Сиротка?
- Жена желавинская.
- Вон что! Что ей надо?
- Тебя хотела повидать, барина. Возможно, какая-то цель. Все только цель.
- Да. От души мало осталось, все от хитрости. Как в картежной игре: страх проиграть, и радость выиграть, обмануть. Брат когда-то попросил Татьяну Сергеевну Опалимову приютить ее, сиротку-то.
- Ты, отец, о чем-то начинаешь, но не договариваешь.
- Все о человеке, даже о родном, знать невозможно. Многое в делах брата для меня так и осталось загадкой.
- Желавин считался убитым. По он жив. Убили и схоронили кого-то другого. Не в этом ли загадка и разгадка, отец?
- Убили брата? - сурово спросил Антон Романович.
- Нет.
- А кто убийца?
- Неизвестно. В любую минуту могут убить и нас.
Породили вечный страх и смерть себе своими тайнами.
И мы, ничего не зная, как слепые. Ты можешь куда-нибудь скрыться?
Павел приблизился к окну и прислушался. По саду покрапало и затихло.
- Ты что-то задумал?- спросил Антон Романович.
- Ничего. Я спрашиваю тебя.
- От кого скрыться? Если от гестапо, то от них не скроешься. Когда все это кончится? Скажи, что еще случилось?
- Не так страшна смерть, как страшна жизнь.
- Выразившись так, ты ничего не сказал. В жизни рядом с тупиками есть и выходы. Чтоб уехать и где-то жить, нужны деньги. От пустых карманов появляются золотые мечты. Тут я приспособился, место бойкое. Ты поставил много вопросов. Нужно выбрать один, главный и разрешить его.
Павел, запахнувшись в плащ, быстро шел к фиолетовой мгле, и чем дальше уходил по запутанной вьюнками стерне, тем невыносимее была жалость к отцу. Шел в безмолвный провал за рекой. Там началась эта война, а будто обманула: далеко на воде золотились огни и было тихо.
* * *
Антон Романович в сторожке своей, у окна, в кресле сидел. Все чего-то в дремоту клонило. Тучи непогодой тянулись. Сыпанет дождь по крыше, какая-то черепичка прозвенит: видать, сильно каленная, тонкая, а капли как горох.
С севера перелетали птицы, мигало небо стаями.
Скудело солнце, и чудились в дреме жнива жаркие, горлачи у копен. Стрекочет зной. Глубинная даль выстлана облаками-вьются дымком в хрустале. Яра память минувшей молодостью: туда и клонит седую голову.
Глухая пора с дерева лет уже осыпает листья.
Немцы перед теми жнивами стоят, и Пашенька там побывал, прах усадьбы в тряпице принес - не бриллианты. Вдруг в минуту какую-то махнули - так и качнулась та ночь. Унес кто-то в темное поле. Уже и нет дремоты! Не мужик в лаптях или дворовая баба босая - не прятать схватили и любоваться. Где-нибудь далеко богатым плантатором ходит вор.
"Не найти, Пашенька. Зря смутил. Но кто, кто?"
Про бриллианты знали он и брат. Хранили в тайном местечке. Берегли для больших новых дел, да и плохих перемен побаивались. Гремела кандалами Сибирь острожная. Там и дворяне в рудах пеклись за мысли крамольные, с виду умные, ученые. Да не делить же землю и бриллианты с мужиками. Только силой, резней и мятежами, разинщиной. Вот и думай, смотри, у других не спишешь: своя география, своя история. Да по воле и все-то канет: не вишневыми садами, сарафанами и песнями - немецкое, французкое, английское заводские, фабричные и торговые престолы ставило.
Цвел голубой ленок на ловягинских полях, стелили его по росам бабы с мокрыми подолами. Дорогое полотно выходило, а по цене не удержалось, когда цветастыми волнами раскатился по прилавкам ситец. Закрыли Ловягины фабрику каторжную. Для проезжих стойку трактирную с заграничным граммофоном поставили. По дворам скупали холсты на похоронные покровы: на лавке в Москве сменили вывеску.
Глядеть, богато жили, а дело вязло. Подхлестнуть бы: упряжку выбирали сноровисто, не спешили.
Давней дорогой и разговором с братом погорячился.
На собрание в Москву ехал Викентий - дельцов послушать. Провожал его Антон Романович. Ехали в пролетке с брезентовым верхом. Подхлестывал коня Астанька Желавин,посвистывал.
- За океан. Там начало,- сказал Антон Романович.
- Далековато.
- Волк округой ходит.
- А наше?- спросил Викентий.
- Один был распят, другой проклят.
- Высоко взял,- усмехнулся брат.
- И сюда вкоренимся из безопасного.
- А кому землей владеть?
- Оттуда и сюда достанем.
- На побегушках за свое. Нет! Сила нужна. Кулак, чтоб наше, свое утвердил. Вскормить, вспоить. Неужели Россия не родила спасителя?
На станций, в ожидании поезда, походили по откосной тропе. Желавин упряжь ладил - обратно ехать.
- Наши разговоры слышит,- заметил Антон Романович.
- Наше и жрет. Зубы крепкие, язык держит.
- С живота распоясываются.
- Ас поста дорываются, Антоша. Сторожи тут.
