Виктор Ревунов - Холмы России
Это там 'кричат: пропади все пропадом! Пропивая последнее, ты не забывай, кто мы. Служили престолу.
В тысяча восемьсот двенадцатом году наше имение было разорено. Твой прадед Хрисан взялся за оружие, когда французы были в Москве. Партизан беспощадно расстреливали и вешали. Не побоялся. Был казнен в городе Красном. Дерись до последнего и не сетуй на мир. Другого не будет. Ты вспомнил нянюшку. Веселая была, а на иконку поглядывала. Она едина, иконка-то.
Или с дочкой разбивать будете? За что? И за кого? - Антон Романович показал в небо,- Там проверка.
- Ты прав. За кого и за что?
Антон Романович протянул руку, тронул лаской волосы сына.
- Не тумань голову. Не думай, что воина закончится так просто. История как дорога, где ровно, где круто, а то и вовсе не видать за метелью. Бывало. Не пугайся, не кричи. Конь дорогу чует и так повернет, что окажется, совсем не туда в оглоблях ломали и гнали.
* * *
- Зажгу свет,- сказал Антон Романович и поднялся, пошел занавесить окна.
- Постой. Тише.
Павел бросился к двери. Ничего не поведала чужая ночь, отпрянула с шумом листьев, показала дорогу и скрыла ее.
Он вернулся к столу. Чернел в тряпице прах.
- Был с вами в ту ночь еще кто-то невидимый, близкий к нашему дому человек. Не пустые же собирались бежать. На это и рассчитывал. А оказались бриллианты. С ума сойти! Гляди, в армяке и лежат непотрошеные. Куда с ними сунешься? Там лишь получка.
Доходы на школы, книги и пушки.
- Поклонись. Сурово, но только сила сохранит Россию. При царе начался разлад. Проникало чужеземное, покупало и низвергало в беспорядок. Как устояли?
Не перестаю удивляться. В мгновение ока образовалось вокруг одного. Какой же силой? А ты говоришь. Что-то есть. Летел и летит всадник. Конь стремится в грядущее, а всадник, обернувшись, целит стрелой в врагов на следах его. Вот тебе стремление России. Сильное, единое, никакой расплывчатости в сферах мировых, враждебных. Так говорил и брат. А я продолжу нынешним, чтоб ты уяснил. Гитлер пробивает брешь с запада навстречу восточному пришествию. Вот когда поймем, какою свободою жили. Не только мы. В настоящем судьба будущего мира на московской заставе, Пашенька. Решит солдат в окопе, быть или не быть потрясению от помрачненного ума Германии.
- Очнись, отец. Я про армяк.
Антон Романович поднялся, прошаркал по комнате войлочными чеботами, хотел занавесить окно. Павел остановил его.
- Не надо. За занавеской и подслушать могут.
- Кому здесь. Я не забыл, о чем речь. Память-то не потерял. И с кем же мне поговорить, да в такой час.
- Я хочу знать, отец, кто схватил армяк с бриллиантами? Мне надо. Кто?
Антон Романович опустился в свое кресло.
- Рюмочку бы выпил. Что ж ты? Поспишь хорошенько. Тут-то тихо.
- Не уймусь. Потом, отец.
- Попробуем начать. Так скажу. Человек, взявший бриллианты, с такой тайной, Паша, на нормальном не устоит. Миражи в сокровищах, а жизнь серенькая. Какая-то заброшенность этого человека в ней. Отчаянье недостижимого. Минуты ослепления страстью и снова подавленность. А раз тайна, то и ложь, само собой, на такой почве. Вот тут и зацепка-сам дух следа. Если, конечно, не в заграничном пребывает и не пропито.
И такие дерзают, за бутылку. По камню все и снесут подзаборной бабе. Придется, присмотрись к избам, где курево самогонное бывало. Не брезгуй. Украло ничтожество. Ищи самую грязь. Скорее обнаружится. А вдруг?
Даже часть изменила бы нашу жизнь. Хоть бы на домик в Швейцарии. В наше возвращение не верю, лишь в начале был ослеплен надеждами. А когда немцы ушли туда, в леса, будто все потерялось. Немецкое-то и не переживу. По мне сейчас любое, только бы русское.
- А я хочу выспаться с миллионом на бразильском берегу. Ты что-то начал, отец. Ну, ну, еще. Ведь завертелось. Рядом совсем. Много знает о вас. Он видимый и невидимый. Ты знаешь его. Его нет в твоем сознании, так далека твоя мысль от него. Невозможно представить, а он есть. Кто-то вертелся? Поройся в грязи, в нашем дне. Родня на хуторе завелась, а может, есть и еще - не по крови, а от вас уродился.
- О ком ты?
- Так вот и хочу знать. Мне надо. И сейчас влияет.
А не пойму.
Антон Романович задумался.
- Про родню ты упомянул, с чего? Не Жигаревы ли?
По наследнику? Бумаги я зарыл и завещание брата на имя сына его Дмитрия /Кигарева. Отрыть не могли.
Одно лицо той сделки - Грпгор1ж Жнгарев в ту войну где-то на фронте погиб. Было известие. Федор, сын его?
Мог ему сказать? Зачем? Для бунта? Не было смысла.
Им дали землю. Только мечтать, а не бунтовать. Да и Федор мужик тихий. Любил петь. Сколько разных талантов водилось у нас! Без земли - одной какой-нибудь песенкой миллион бы напели. Отпадает Федор... Рыжоха, баба его? - Антон Романович вздохнул.- Грехом своим перед мужем изводилась. Иная и ничего, а эта в какойто год уныла. Видел ее как-то в церкви. Молилась печально, долго. Вот исступленно бы молилась, тогда можно подумать.
- А гадюкой подползла, а? С греха и молилась.
- В печали нет зла.- И снова задумался Антон Романович.- Кто еще? Астанька Желавин?
- Ну. Погадай.
- Бестия, мог знать. Знал, что не положено. Слушать умел. Ему и образование дали, чтоб мог всякий разговор понять и пересказать с умом. Брат специально с собой в Москву брал на деловые свидания. Все схватывал. Получал, и от стола перепадало, и от веселья. Погулять дядюшка твой любил. Тут уж все, и вино, и красотки разные. А вот же к рыжохе потянуло. Про брата, про брата я.
- Желавин что ж, отлетел? - спросил Павел.
Белые зубы старика жестко блеснули из-под нафабренных усов. Он засмеялся.
- Псу была бы чашка полная да хозяин.
- А говорил ты как-то, нашему брату головы рубил?
- Голодный и без хозяина - на всех бросается.
Жив?
- Так, выходит.
- Лучше бы сдох. Никому не нужен. Бродячих псов на живодерню волокут, боятся. И запомни: грызутся насмерть.
- А погладить? Пес ласку любит. Вдруг армяк в зубах да и принесет?
- Осторожно руку-то, злой.
- На жигаревский двор повадился,- вел разговор Павел.
- А что ему там?
- Бабенка во дворе молодая. Жена братца моего.
- Невестка тебе. Пригодится.
-Дочка вышивальщицы нашей,-досказал Павел.
- Родила, значит. Должна быть в мать красива
- Да пес в репьях и постарел. Может, в молодой новую хозяйку почуял?
- Вон ты куда подвел, вон ты куда подвел,- повторил Антон Романович.Не хозяйка, а наше хозяйское унюхал. Уволок?
- Тише.
- Незнамое открылось. Гляди, гляди, и пепел засверкал. Колдовство. Видела бриллианты красавица вышивальщица. И пояс видела. Раз, под секретом, Викентий показывал.
- Зачем?
- Для игры воображения. Потом шитьем как бы ловила тот блеск.
- Ты чего-то не договариваешь, отец?
- То, что происходит по ту сторону рассудка, непередаваемо. Как сны, которые забываем. Она просидела над шалью год. Вышло что-то нелепое. Дядюшка в гневе схватил шаль и выбросил из окна. Случилось чудо.
В некотором отдалении шаль переливалась словно бриллиантовая. Шаль была продана одному богатому англичанину. Воображение превратилось в золото. Дядюшке пришла мысль являть воображение и получать золотом.
В каждом человеке заложена тайна, и она должна являться, и является храмами, картинами, песней, кровью и отчаяньем. Тот же алмаз был замечен человеком в камне и отгранен в драгоценное. Человек, в сущности, страдает потому, что его мучает неразгаданная его же тайна. Вся борьба на свете по врожденным тайнам. Поэтому никогда, никто не объяснит, что и почему. Самая прекрасная и великая мысль - одна из тайн среди множества тайн. Определенного нет и не будет. Сотворено для чего-то. Для конечного. Что там, мы не знаем.
В общем и вкратце дядюшкина теория. Но одна тайна постоянна: страсть к женщине и женская страсть. Брат и решил явить ее как бы видимым. Не знаю, что получилось, и сказать ничего не могу... А дочку ты видел? - внезапно спросил Антон Романович.- Красива? Желавин зря вертеться не будет. Как зовут ее?
- Феня... Родня, дальше некуда. Братец из тюрьмы только что, мучитель жены. А невестка огоньком под откосами вышивает.
- Как это огоньком вышивает?
- Эшелон немецкий спустила.
- Как, дочка!
- Плевала она и на все бриллианты на свете. Сама дороже бриллиантов. Что Желавин унюхал, не знаю.
Видать, тоже инстинкт, предчувствие кола осинового.
Развели псов да сучек на свою глотку. Туда и дорога всему! - Павел сошвырнул со стола рвань с пеплом.
Антон Романович бросился собирать землицу на полу.
- Прах дома. Святое,- шептал, искал землицу и плакал.
Павел обнял его, прижал к груди голову отца.
- Прости!
* * *
Павел снял сапоги, завалился на диван.
- Нельзя сказать всю правду. Я знаю, отец.
Антон Романович сидел в кресле.
- Как было жить иначе. В сущности, любое богатство копится из награбленного. Никто не виноват. Я зазеваюсь, ограбят меня, и я стану нищим. Ограбление происходит как бы само, по каким-то расчетам, которые называем делом. И у нас было дело. Как же без дела?
