Почти 15 лет - Микита Франко
Он складывал в коробку свои стихи. Перелистывал старый блокнот, лучшие из творений аккуратно вырывал и отправлял в коробку, другие же окидывал критическим взглядом и удерживался от порыва вырвать, скомкать и забыть. Нет. Нет! А вдруг кто-нибудь из детей прославится, и потом каждый артефакт их жизни будет стоить миллионы? Нельзя исключать такой вероятности, когда оба ребёнка — гении.
Конечно, в коробку отправилось стихотворение про мальчика, который морщил нос (очень забавно), и все посторонние звуки куда-то исчезали, и было странно. И про парня в джинсах с дыркой на коленке. И про человека, которого он никогда не встречал, но искал везде-везде в жадном желании найти.
А ещё — он долго думал, делать это или нет, — спрятал в самом низу листок, не вошедший в блокнот-сборник из змеиной кожи. Последнее из написанных стихотворений, родившееся то ли в пьяном бреду, то ли в сильной тоске (или в смеси из двух этих состояний). Он хранил его между книг в съёмной квартире, а теперь, когда сдал ключи арендодатильнице, сомневался: выкинуть или оставить.
Оставил.
Коробку он обвязал красной лентой, сверху прилепил бант и с сомнением оценил чудеса рукоделия: криво, сердечки размазались, но… сойдёт. Вечером, вручая её Славе, он так и сказал:
— Не суди строго, это первый подарок, который я делал своими руками и… — он смутился, но договорил фразу: — и своим сердцем.
Слава был покорен: заулыбался, заволновался, и, принимая коробку в руки, едва её не выронил.
— Извини, — тут же сказал он. — Я просто… — он поджал губы, и Льву показалось, что в глазах промелькнули слёзы. — Это просто какой-то новый ты.
— Ну не плачь, — попросил он. — Если тебя это расстраивает, я могу стать прежним.
Выражение трогательной радости на Славином лице сменилось скепсисом: ага, щас. Он прошел к кровати, осторожно опуская коробку на постель, и сел перед ней, как перед священной реликвией: не дышать и руками не трогать.
В квартире было тихо. Вечером они отпраздновали Славин день рождения с детьми, на котором Лев держался особняком и всех уверял, что решил в этом году ничего не дарить, потому что он и сам — замечательный подарок. «Так Ваня говорил», — напоминал Лев, но Ваня уже потерял часть былого энтузиазма: «Даже не знаю…». Только когда дети разошлись по кроватям, Лев завёл Славу в комнату, как в сакральное место — за руку, бесшумно, переговариваясь шепотом, — и вытащил из комода припрятанную коробку.
Теперь Слава смотрел на неё блестящими глазами, не решаясь открыть.
— Ну давай, — нетерпеливо проговорил Лев. — Раньше сядем, раньше…
— Тебе неловко? — с пониманием спросил Слава.
— Да, — честно признался Лев. — Я раньше… Ну… Я только Мики показывал, но он в ответ показал своё, и это было не так сложно.
— Хочешь, я тоже что-нибудь покажу?
Лев фыркнул:
— Да что я у тебя не видел?
Он имел в виду, что Слава никогда не прятал от него свои работы, а тот обольстительно улыбнулся и одним движением развязал ленту. Сердце ухнуло вниз, Лев положил ладони на колени и сжал.
Первый пошел.
Слава взял дрожащими пальцами — ну, хоть не один Лев трясется, как осиновый лист, — листок, и пробежал глазами по строчкам. Сначала быстро, потом, замедлившись, вернулся, и остановился будто бы на каждой строчке. Не выдержав этой пытки, Лев отвернулся, и тогда Слава сказал: — Это прекрасно.
— Ну уж…
— Нет, правда! По-моему, очень талантливо и… это про меня?
— Про кого ж ещё, — буркнул Лев.
— Ого, — Слава улыбнулся, снова утыкаясь в стихотворение. — Я и не знал, что… Что я у тебя такой.
— Какой? — Лев сделал усилие над собой, оборачиваясь.
— Нежный, заботливый, ласковый…
— Ты ж такой и есть.
Слава подался вперед, мягко чмокнул в щеку и отложил листок в сторону. Следующий. Внутри опять закрутилась тревога, и Лев отвернулся.
Он слушал, как страницы шуршат в Славиных пальцах, сменяя друг друга, и считал минуты: сколько это уже длится? Вечность? Иногда Слава отвлекался, чтобы сказать, как какая-то строчка кажется ему особенно красивой, или: «Боже, поверить не могу, что ты был настолько влюблен» («Я вообще-то и сейчас», — несколько обиженно уточнял Лев).
— Спасибо, что открываешься мне, — произнёс Слава, и снова поцеловал в щеку.
Оставалась последняя страница, и Лев перехватил его руку на полпути.
— Подожди, — попросил он. — Нужно кое-что уточнить.
— Слушаю… — отозвался Слава.
— Это стихотворение я написал недавно, когда мы… были в разлуке. И в ссоре. Всё, что в нём… уже не имеет значения. Не принимай близко к сердцу, ладно?
Слава нервно посмеялся:
— Оно полно ненависти ко мне?
— Никогда, — серьёзно ответил Лев. — Всё, что я делаю, полно только любовью к тебе.
Голос Славы стал тверже, и в то же время нервозней.
— Хорошо, — откликнулся он, и Лев отпустил руку.
Слава взял последнее стихотворение.
Расскажи мне о вечном,
Обними за плечи,
Ты обещал быть рядом
И меня беречь.
Но наступает вечер,
Тень в углу шепчет,
Что закрыться нечем,
Этот виски — мой щит.
Я слышу, как стучит сердце,
Не могу согреться,
Я не помню, куда положил ключи.
Вдоль дорог не гуляют ночью,
Между прочим,
Мне так объясняла мама,
Но а man can die but once.
Кстати,
Так говорят в Канаде,
Но что это значит,
Если я не хочу жить?
Их глаза встретились.
— Ты хотел умереть? — с тревогой спросил Слава.
— Я не хотел жить. Это другое.
— Я не знал, что было… настолько плохо.
Пальцы, держащие листок, ослабли, и Лев, подловив момент, выдернул его из Славиных рук. Сказал, убирая обратно в коробку текстом вниз:
— Было и было, что теперь… Всё прошло.
Он подался к Славе,
