Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время - Джон Максвелл Кутзее
До некоторой степени я с вами согласен. «Огонь» – не первое слово, которое приходит в голову, когда думаешь о его книгах. Однако у него имелись другие достоинства, в нем присутствовала сила иного порядка. Я, например, назвал бы его человеком твердым. Обладателем твердых взглядов. Обмануть его видимостью было очень непросто.
А вам не кажется, что для человека, который не обманывается видимостью, он слишком легко влюблялся?
[Молчание.]
Да, но, возможно, он вовсе и не обманывался, влюбляясь. Возможно, он просто видел то, чего не различали другие.
В женщине?
Да, в женщине.
[Молчание.]
Вы говорите, что он любил меня даже после того, как я его отвергла, после того, как забыла о его существовании. Вы это называете твердостью? Потому что мне это кажется просто-напросто глупостью.
Я думаю, что он обладал огромным упорством. Есть такое английское слово – «dogged». Не знаю, существует ли его португальский эквивалент. Он походил на бульдога, который если вцепится в вас зубами, то уже не отпустит.
Ну, раз вы так говорите, мне остается только поверить вам. А что, англичане считают это собачье качество достойным восхищения?
[Смех.]
Знаете, люди моей профессии не столько прислушиваются к словам, сколько наблюдают за тем, как человек движется, как он себя подает. Это наш способ докапываться до истины, и способ совсем не плохой. Ваш мистер Кутзее, может, и умел обращаться со словами, но не умел танцевать. Не мог танцевать – есть одна английская фраза, которую я помню со времен Южной Африки, я ее от Марии Регины услышала: he could not dance to save his life[149].
[Смех.]
Но, говоря всерьез, синьора Насименто, плохими танцорами были многие из великих людей. Если для того, чтобы стать великим человеком, необходимо выучиться хорошо танцевать, тогда и Ганди великим человеком не был, и Толстой тоже.
Нет, вы не поняли того, что я сказала. Я как раз всерьез и говорила. Вам известно такое слово: «бесплотный»? Так вот, этот человек был бесплотным. Тело само по себе, он сам по себе. Для него тело было деревянной марионеткой, приводимой в движение веревочками. Дерните за одну – поднимется левая рука, дерните за другую – правая нога выставится вперед. А настоящее «я» сидит где-то вверху, никто его не видит, и тянет, как кукловод, за веревочки.
И вот этот человек приходит ко мне, учительнице танцев. «Покажите мне, как танцевать!» – просит он. Я показываю, показываю ему, как мы движемся в танце. «Нога идет сюда, – говорю я ему, – потом сюда». А он слушает меня и думает: «Ага, значит, сначала нужно потянуть за красную веревочку, а после за синюю!» – «Поверните плечо вот так», – говорю я, а он думает: «Ну да, а теперь за зеленую!»
Но это же не танец! Люди так не танцуют! Танец – это иное воплощение человека. В танце ведет не сидящий в голове кукловод, и тело не следует за ним, в танце ведет само тело, обладающее собственной душой, тело одушевленное. Потому что тело знает! Оно все знает! Когда оно ощущает в себе ритм, ему не приходится думать. То есть это если говорить о человеке. По этой причине деревянная марионетка танцевать не может. У дерева нет души. Дерево не способно почувствовать ритм.
Потому я и спрашиваю: как мог этот ваш Кутзее быть великим человеком, если он и человеком-то не был? Это серьезный вопрос, я не шучу. Почему, как вы полагаете, я, женщина, не смогла ответить на его чувство? Почему я сделала все, чтобы держать дочь подальше от него, пока она была еще слишком юна и не обладала опытом, который направлял бы ее? Да потому, что от такого мужчины добра ждать не приходится. Любовь: как можно быть великим писателем, не зная ничего о любви? Думаете, я могу быть женщиной и не чуять нутром, каким любовником окажется мужчина? Так вот, говорю вам, когда мне приходила в голову мысль о – ну, вы понимаете? – о близости с этим мужчиной, меня холод пробирал до костей. Не знаю, был ли он когда-нибудь женат, но, если был, мне до жути жаль женщину, которая за него вышла.
Ну что же, час уже поздний, разговор у нас получился длинный, а мне и моей коллеге пора собираться в дорогу. Спасибо вам, синьора Насименто, за время, которое вы с такой щедростью нам уделили. Вы были очень любезны. Сеньора Гросс перенесет наш разговор на бумагу, переведет то, что говорил я, а затем я пришлю вам текст, чтобы вы просмотрели его и решили, не следует ли что-нибудь в нем изменить, убрать или добавить.
Понятно. Конечно, вы предлагаете это, чтобы я могла что-то изменить в вашей записи, прибавить что-то или выкинуть. Но многое ли я могу изменить? Могу я изменить бирку, которую ношу на шее и на которой написано, что я была одной из женщин Кутзее? Позволите вы мне снять ее? Позволите разорвать? Сомневаюсь. Потому что так я погублю вашу книгу, а этого вы не допустите.
Но ничего, я женщина терпеливая. Подожду вашей посылки, посмотрю, что она собой представляет. Как знать – а вдруг вы примете рассказанное мною всерьез? Ну а кроме того – признаюсь уж, – мне любопытно узнать, что рассказали вам другие женщины этого человека, другие женщины с бирками на шее, – может, и они обнаружили, что их любовник сделан из дерева. Потому что – знаете, как, по-моему, вам следует назвать вашу книгу? «Деревянный человек».
[Смех.]
Однако скажите, только серьезно, этот писатель, ничего не знавший о женщинах, он написал что-нибудь о них или ограничился только упертыми мужчинами вроде него самого? Я спрашиваю, потому что, как я уже говорила, книг его не читала.
Он писал и о мужчинах, и о женщинах. У него есть, например, книга – вас она может заинтересовать, – которая называется «Мистер Фо», ее героиня проводит после кораблекрушения год на необитаемом острове, расположенном неподалеку от побережья Бразилии.
