Феликс Светов - Отверзи ми двери
"Возиться с этим жиденком? Да он давно в моих руках, чего испытывать того, кто сам бежит навстречу? Когда-то Ты отправил меня к Иову, тот еврей - да уж еврей ли он был? - был воистину непорочен, справедлив, богобоязнен, удалялся от зла, это была работа, трагедия! Прости меня, Господи, но тут всего лишь фарс..."
"Иди, исполни. Тебе не дано проникнуть в то, что только Нам ведомо. Возвращайся на второй неделе поста, чтоб рассказать обо всем. В четверг..."
"Четверг?.. - зацепился за это слово Лев Ильич. - Почему в четверг? Сегодня вторник, нет, наверно, уже среда...Это вчера, когда я пришел к Косте, был вторник..."
Меж тем, он чувствовал, что она забралась в постель. Он отшвырнул себя к стене, вдавился в нее, слыша ее горячее дыханье, волосы щекотали ему лицо...
"Четверг... - с ужасом и ускользавшей надеждой думал он, - но сегодня ж среда?.."
И перед глазами замелькали, сменяя друг друга, страшные, чудовищные видения: то был карлик с огромной головой и огненными калмыцкими глазами, в которые недоставало сил глядеть, и рядом с ним на постели она - в белом, с распущенными черными волосами, карлик изогнулся в бешеной судороге, оторвался от нее - кровь хлынула у него изо рта, ушей, носа... И тут его сменил изможденный мертвый старик в фиолетовой кардинальской шапке - и рядом она же, обнимающая его руками - с черными ногтями на пальцах. Она же, с окровавленным мечом в руке, нагнувшаяся над обезглавленным телом... "Юдифь!" - крикнуло что-то в душе Льва Ильича и он узнал ее, увидев отрубленную страшную голову... Нет! то была не Ботичеллиевская голова Олоферна и, уж конечно, не та - не библейская Юдифь, и даже не та - из комнаты с мебелью Людовика ХV чернобородую голову своего деда узнал Лев Ильич, хватающую воздух разверзстым черным ртом, и чернобровую, крутобедрую тапершу из трехрублевого дома на окраине Витебска... И тут он увидел себя, а рядом ее - Веру - обольстительно страшную с обнаженной высокой грудью, смеющимися, черными в темноте глазами, он еще успел мелькнувшей, ускользавшей мыслью назвать ее про себя "о н" - то же не она была, не Вера, не Юдифь, не проститутка из парижской мансарды, не красавица - дочь бактрианского царя... Но теперь она сама здесь - не где-то там! - изогнувшись под одеялом, скользнула к нему, обняла горячими голыми руками и прошептала все тем же срывающимся хриплым шепотом:
- Ну, Котик, ну что же ты, я так соскучилась...
"Ты сам хотел этого, - хихикнуло ему прямо в ухо, - чего ж испугался, хватай..."
"Господи Иисусе, помилуй меня..." - стукнуло напоследок сердце Льва Ильича, кажется совсем останавливаясь от ужаса.
- Ты что, ополоумела?.. - услышал он вдруг бешеный, свистящий шепот и не сразу узнал Костю. - Ты куда?..
- Ох! - сдавленно выдохнула женщина, разжала руки, выскользнула из постели, шлепнув босыми ногами об пол...
Он видел в темноте две смутные фигуры: ее - в белой до пят рубашке, и Костю - в трусах, с черной волосатой грудью. Костя схватил ее одной рукой за волосы, а она, уткнувшись ему в плечо, тряслась от смеха.
Потом Костя оторвался от нее, подошел к матрасу, на котором лежал Лев Ильич, и наклонился над ним. Лев Ильич прикрыл глаза и сквозь опущенные, прижмуренные ресницы смотрел в смутно видневшееся лицо с напряженными, бешеными глазами.
- Спит, - прошептал Костя, разогнувшись, и схватил ее за руку. - Я б тебя убил, дура. Идем отсюда.
Они вышли, исчезнув в темноте коридора. Дверь скрипнула и закрылась.
Лев Ильич не двигался и ни о чем не думал. Холодный пот на лице высыхал в духоте комнаты. Потом он шевельнулся, нащупал в темноте пиджак, висевший рядом на стуле, нашарил коробок и чиркнул спичкой, поднеся огонек к часам на руке. Была половина второго.
11
Лев Ильич ходил взад-вперед по переулку, стараясь не потерять из виду церковную ограду. Он пришел к началу службы, видел, как проходили люди в калитку, торопливо крестясь на надвратную икону, не так уж, словно бы много, не как тогда, в Прощеное воскресенье, когда валил народ, но все-таки не так и мало - и не только старушки - молодые мужики, бородачи-интеллигенты, совсем молодые ребята, девочки, чуть постарше его Нади, даже в брючках, без платков...
Он уже не ходил, остановился против, через переулочек, а народ все шел и шел. Проще всего было б, конечно, войти, он бы враз его увидел. Но не мог этого Лев Ильич, свыше это было его сил. Прежде должен был сам, здесь, за оградой с собой справиться, освободиться, очиститься. "Не баня ж там", усмехнулся Лев Ильич и совсем огорчился.
Да уж какие тут были усмешки. Он промаялся кое-как ночь, слышал, как под утро снова скрипнула дверь, Костя подошел к нему, постоял, наклонившись, да и улегся возле стеночки, повозился и заснул. Он выждал, пока рассвело, захватил со стула одежду, ботинки, в коридоре оделся и тихонько прикрыл дверь на лестницу. Он боялся, вот-вот вернется сосед, включит свою аппаратуру, весь дом проснется, а видеть их всех вместе или поврозь было б для него слишком тягостно.
Костя обидится, хоть бы записку оставить? А чего ему обижаться, да и не такой человек. "А какой?" - спросил себя Лев Ильич. Нет, теперь думать про него он не станет, да и ни про кого не станет он думать. Все только в нем, с собой надо разобраться...
Мимо прошел милиционер, покосился на Льва Ильича. Он все стоял, глядя на последних, пробегавших к храму людей, обедня, видно, началась.
Вышел мужик на деревянной ноге, прикрыл калиточку, вытащил из кармана молоток, петлю подправил, тоже поглядывая на Льва Ильича. Сторож, наверно.
Лев Ильич перешел переулок.
- Скажите, отец Кирилл Суханов сегодня служит? - спросил он, подходя к мужику на деревянной ноге.
Тот не ответил, приладил петлю, подергал калитку туда-сюда, снова закрыл ее и только тогда поднял на Льва Ильича прищуренные глаза под тяжелыми бровями.
- А вам на что?
Он был в солдатской ушанке, в седой, давно не бритой щетине, засаленная солдатская гимнастерка под телогрейкой открывала жилистую стариковскую шею.
- Да мне повидаться с ним нужно...
- Ну и видайся, с кем тебе нужно, а здесь служба, нечего стоять... - мужик шагнул за калитку, закрыл ее и застучал своей колотушкой к церкви.
Лев Ильич подумал, перешел на другую сторону и снова принялся ходить по переулку. Он твердо решил дождаться, поговорить, да у него и выхода другого не было, а идти к нему домой - это как сюда, в храм - не мог он себе этого позволить.
Он только курил одну сигарету за другой, голова плыла, его даже подташнивало, хорошо хоть сегодня ветру не было, снегу, с утра подмерзло, а сейчас потихоньку подтаивало, да и люди натоптали.
Он старался ни о чем не думать, боялся себя, мало ли куда его снова потянет, есть, мол, сейчас дело - ждать, вот и жди, велик подвиг погулять по переулочку службу, небось, следовало бы еще камень себе на шею повесить, с ним и проходить. Он и ходил, старался на часы пореже поглядывать - так время быстрей бежало. А куда ему было деваться, спешить - не в редакцию ж идти, не к Любе, да и Машу следовало теперь оставить в покое...
"А может, все-таки пойти в редакцию..." - шевельнулась, как хихикнула в нем, мысль. Никто его пока что не прогонял, без месткома это и невозможно, все, что Крон там наговорил - две копейки цена, смолчать разок-другой, все и обойдется. Придти, закрыться в "тихой комнате", за два дня можно и очерк написать. Материал весь у него в портфеле - вот он, портфельчик, все с ним. А чего не написать о трагедии несчастной стерляди, которой никак не удается попасть к нам на стол из магазина? О том, как до того загадили Волгу, испакостили нерестилища, залили весь Каспий нефтью, что ей только и остается гулять у Персиянских берегов... И он вспомнил Красноводск, по которому еще три недели назад ходил со своим блокнотиком, долгие беседы с молоденькой ихтиологиней, сокрушавшейся о неблагодарности разводимой ими стерляди: "Наша, мы ее вывели, а уходит от нас в Персию..."; гневные тирады против браконьеров в местных газетах, запустение и развал на промыслах; несчастных гигантских осетров, стоящих на зимовальных ямах, а их нефтью, а их баржами - чем ни попадя! И роскошные ужины с черной икрой, осетриной, воблой, которые ему столичному корреспонденту - устраивало райкомовское начальство. "Диалектика, сказал ему, подвыпив, второй секретарь, они браконьеры, а мы - спасаем природу." Ну зачем же про это, можно в историческом плане: о том, какая это удивительная древность, реликт - стерлядь и осетр, как бывало, еще в княжеские времена Русь ими славилась, как ее готовили да подавали, как ее разводили, не дожидаясь милостей от природы, как благодаря искусственному разведению удалось сохранить стадо этой чудо-рыбы, вопреки, так сказать, объективным условиям и обстоятельствам - вот и понимай, как хочешь, против этого и Крон не станет возражать. Ну и все. Какой же стол, магазин, когда "объективные обстоятельства"? Так, вроде элегии в историческом аспекте. А через десять дней зарплата, а там через месяц-другой за эту элегию гонорар... "Вот видите, скажет Виктор Романович, его главный редактор, прочтя очерк, - потрудились и хорошо, ничего, мол, бывают в нашем деле промахи, настроения - не без того, дело творческое..." Еще как-нибудь на уху пригласит, у него-то в магазине, как и у тех в райкоме, небось плавают осетры, да и икра водится - та же диалектика...
