Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Он вернулся домой, чтобы отдать матери всю свою любовь, загладить перед ней вину за былые обиды. Это было последнее проявление его страстной натуры, когда он сумел обрушить на нее за эти последние несколько месяцев бездну своей нерастраченной любви и внимания. Каждый взгляд, каждая улыбка говорили ей о его раскаянии и молили о прощении.
И теперь он должен был уйти. Ну почему же не едет Альфонс? Ведь не мог же он, просто не мог бросить собственного ребенка умирать вот так, не сказав ни слова, не поцеловав на прощание… «Дня два, возможно, три. А может, и меньше». Так сказал доктор… Да, так будет лучше. Он достаточно настрадался. Если боль и очищает, то он был уже чист, как пламя. И примирился с Богом. Смерть куда милосерднее к нему, чем жизнь.
Каким маленьким и беспомощным казался он на этой огромной кровати! Таким же маленьким, как в далекие дни детства. Разве он, невзирая на весь свой цинизм, не остался на всю жизнь ребенком – обиженным ребенком, жаждущим любви, познать которую ему было не суждено? Что бы он ни сделал в жизни, вреда от этого не было никому, кроме его самого…
– Госпожа графиня…
Она обернулась и увидела Жозефа, стоящего позади нее. Он тоже смотрел на Анри, и глаза у него были влажными.
– Доктор сказал, что вам следует отдохнуть…
Мгновение они глядели друг на друга, объединенные общим горем.
– Да, ты прав, Жозеф.
– Я побуду с ним и в случае чего…
Она порывисто взяла его за руку.
– Спасибо, Жозеф. – В этом шепоте была благодарность за многолетнюю безграничную преданность. – Спасибо тебе за все.
Рассвет еще не наступил, когда Анри открыл глаза.
Небо за окном по-прежнему было темно-фиолетовым, но уже было ясно, что ночь на исходе. Звезды начинали гаснуть. В былые времена именно в это время он говорил: «Кучер, поехали домой, улица Коленкур. И по дороге остановись у первого же открытого бистро…» В это время ночные официанты и последние уличные проститутки расходились по домам и первые уличные торговцы с грохотом выкатывали на мостовые свои тележки. Возможно, одну из таких тележек сейчас толкает Мари? А может, она, как прежде, спит на скамейке? За одиннадцать лет много воды утекло. А что, если ее уже нет в живых? Тоска в конце концов убивает, но это долгая, мучительная смерть.
Как тихо в доме! На столике у кровати горит лампа. Жозеф дремлет в кресле. Бедный Жозеф, каким старым и дряхлым выглядит он, сидя вот так, уронив небритый подбородок на грудь, сложив костлявые натруженные руки на коленях! Он уже не в том возрасте, чтобы проводить ночь в кресле. Ему следовало бы позволить матери нанять ночную сиделку… Но нет, это был своего рода способ продемонстрировать свою преданность – как будто в этом кто-то сомневался, – вот так просидеть в кресле всю ночь напролет. Мать так измучилась, что едва стояла на ногах. Просто не верится, что на человеческом лице может отобразиться столько скорби и страданий.
И вот это, пожалуй, больше всего омрачало уход из жизни – эта боль, которую приходится доставлять близким и любящим тебя людям своей болезнью. Если бы можно было, по крайней мере, объяснить им, что все в порядке, что ты больше не боишься смерти и даже, наоборот, ждешь ее – но это лишь расстроило бы их еще больше.
А как было бы замечательно, если бы он умер от удара две недели назад. Тогда Жозефу не пришлось бы дремать в кресле, а мама не была бы такой усталой. Смерть примиряет. Это надежда изматывает, отбирает последние силы. А после смерти остается только грусть – мать никогда не сможет избавиться от нее, – но зато становится легче. Живые возвращаются к оставленным делам, хлопотам, сожалениям, они едят, смеются. А мертвые так и остаются просто самими собой.
Что ж, ждать уже осталось недолго. Скоро он умрет и перестанет отравлять существование окружающим. Может быть, даже сегодня… Даже его глупое сердце, наверное, уже осознало то, что продолжать бесполезно. Теперь останется пройти через агонию, и все будет кончено. Говорят, в агонии человек начинает хрипеть… В этот мир мы приходим с криком, а уходим из него хрипя… Как унизительно! Но ведь болезнь – это тоже не что иное, как унижение!
В любом случае ничто больше не имело значения. Даже тщеславию наступает конец. Он больше не боялся смерти. Фамильярность, даже в отношениях со смертью, далеко не всегда означает бесцеремонность. Просто хочется поладить с нею, вот и все… Он был готов уйти.
Он примирился с Богом. Прежде всего чтобы порадовать мать – ведь она так долго молилась об этом. А еще потому, что человек, находясь при смерти, начинает понимать многое из того, что ему не дано было понять раньше. Душа жаждала мира и надежды гораздо больше, чем истины. Рассудительность начинала утомлять. К тому же она лишала жизнь поэзии. Болтала много и не по делу, не объясняла ничего из того, что действительно важно. И уж конечно, от нее не было никакого проку, когда человек корчится от боли и находится при смерти. Пытаться найти всему рациональное объяснение – это все равно что стоять на цыпочках. Это хорошо только когда ты молод, полон задора и жизненных сил, но вот когда человек устал и находится при смерти, ему куда нужнее широкая и уютная постель веры. Нужна рука, которая помогла бы пройти через это.
И вот в один из вечеров после обеда, за неделю до того, как с ним случился удар, когда мать удалилась к себе, Анри и аббат Сула вышли на террасу. Тогда он сказал:
– Господин аббат, выслушайте меня. Я хочу исповедаться.
Стоял теплый летний вечер, в лунном свете тополя походили на огромные фонтаны. И тогда же, под стрекотание сверчков, он рассказал все о своей прежней греховной одинокой жизни. О «Мулен Руж», бистро, борделях – все. И странное дело, звучало это весьма тривиально – и даже не слишком греховно.
Анри забылся чутким, беспокойным сном. Когда он снова проснулся, уже наступил рассвет и небо сделалось розовым. Ночь ушла, забрав с собой все звезды.
Где-то прокукарекал петух, и Жозеф заворочался в своем кресле, протер кулаками глаза и взглянул на
