Высохшее сердце - Абдулразак Гурна
Я продолжал каждый день навещать отца в Муэмбеладу. Сразу же после школы я брал корзинку с едой и ехал к нему на велосипеде, а потом возвращался домой обедать. Теперь я уже не ждал в магазине, пока отец выйдет, а сразу же отправлялся в его комнатушку, поздоровавшись по дороге с женой Хамиса. Отец почти все время проводил дома. Только по утрам он ходил на рынок, чтобы посидеть за прилавком, хотя торговля у него шла плохо: он не зазывал покупателей и норовил пораньше улизнуть обратно к себе. По субботам я привозил ему чистую одежду и постельное белье и менял постель, пока он ел. Если он разрешал. Иногда он просил меня ничего не трогать, и мне приходилось откладывать смену простыней до завтра или до послезавтра. Мои ежедневные посещения были недолгими: обычно я торопился вернуться, чтобы пообедать самому. Я ставил корзинку с едой на маленький столик, который отец держал в чистоте и за которым он читал, или штопал свои прохудившиеся вещи, или просто сидел, сложив руки на коленях и устремив в окно невидящий взгляд. Потом я забирал корзинку с пустой посудой и спрашивал, все ли в порядке и не надо ли ему чего-нибудь. Потом ждал, не зная, будет ли он говорить со мной, и иногда дожидался этого, а иногда нет. Иногда он отвечал: мне ничего не нужно, альхамдулиллах. Тогда я выходил в магазин, прощался с Хамисом, садился на велосипед и ехал домой. И так каждый день.
Мне было тогда четырнадцать лет, а в этом возрасте можно чувствовать себя старым и мудрым, хотя ты еще ничего толком не соображаешь и то, что ты принимаешь за мудрость, на самом деле не более чем скороспелая интуиция, не облагороженная смирением; ты просто щенок, пытающийся разобраться во всем самостоятельно. Я считал, что мой отец — бесхребетный неудачник, который позволил себя унизить и погрузился в молчание и безумие, что он потерял разум или самообладание, и мне казалось, что я догадываюсь, отчего он стал таким, хоть никто мне этого и не говорил. Я решил, что мой отец жалок, что он обладатель жалкого негодного тела и опозорил как себя, так и меня. Порой моя мать пропадала куда-то в послеобеденное время, и я знал, что она видится с мужчиной. Вечером ее обыкновенно подвозили обратно и высаживали за пару улиц от дома. Знал я и то, что она стыдится этих визитов и что они имеют какое-то отношение к овладевшей ею грусти. Возвращаясь после этих отлучек, она иногда не разговаривала со мной часами.
Начав понимать, что происходит, — наверное, это было примерно за год до появления на свет Муниры, — я ждал, что надо мной будут насмехаться в школе и на улицах: невозможно было представить, что мои ровесники удержатся от такого соблазна. Но это случилось лишь раз, из-за ботинок, которые дала мне мать: один парень спросил шепотом, уж не подарок ли это от маминого друга. Мне самому такая мысль даже не пришла в голову. Парень был здоровенный, почти взрослый, и он задал свой вопрос с ехидной ухмылкой, чтобы я огрызнулся и дал ему повод меня избить. Я повернулся к нему спиной, прикинувшись, что не слышал его шепота, и оставив без внимания издевательский смех, хлестнувший меня по плечам. Каков отец, таков и сын — я тоже покорно проглотил оскорбление. Больше я эти ботинки не надевал. Мать не называла имени того человека и не упоминала даже о самом его существовании почти до самого рождения Муниры, когда ее тело заметно округлилось и мне уже не надо было ничего объяснять.
— Его зовут Хаким, — сказала она, положив руку на живот. — Отца ребенка. Он брат Аши. Ты понял, о ком я? Ты иногда видишь его по телевизору.
Я промолчал. Я не мог вынести улыбки, с которой она произнесла его имя. Такую же улыбку я подмечал, когда мы оба видели его в теленовостях, — тогда я и догадался впервые, что именно с этим человеком она встречается. С тех пор я всегда отворачивался, стоило его лицу появиться на экране. Когда она сообщила мне его имя, в моем сознании проскользнул образ этого самоуверенного деятеля. Говорила она ему хабиби[25], когда он ее обнимал?
— Понял, о ком я? Ты познакомился с ним на свадьбе Аши и Амира, — сказала она.
Я кивнул. Я видел его, но меня с ним не знакомили. По лицу матери было ясно, что мое молчание причиняет ей боль. Я кивнул, чтобы утешить ее, поддержать разговор. Я помнил этого человека на свадьбе — с непроницаемым видом он сидел на подиуме, предназначенном для жениха с невестой и самых важных гостей. Моя мать тоже сидела там и выглядела настоящей красавицей. Она очень хотела уклониться от этой чести, но дядя Амир ей не позволил. Тогда я еще ничего не знал о связи моей матери с этим человеком. Я был занят тем, что впитывал разлитый в воздухе грубый аромат власти.
— Его превосходительство министр, — сказал я, и мать натянуто улыбнулась, притворившись, что сочла мой сарказм беззлобным подшучиванием.
— Он отец, — еще раз повторила она, коснувшись своего вздутого живота и снова безотчетно улыбнувшись, довольная тем, что в моих глазах было гротескной выпуклостью, обезобразившей ее фигуру. — Я хотела бы, чтобы ты сходил к нему, проявил уважение.
Я не знал, что на это ответить. Вдруг она показалась мне беспомощной и глубоко несчастной.
— Он просит меня выйти за него замуж, — добавила она после долгого молчания.
— Зачем ему это? Разве он не женат? — спросил я.
— Стать второй женой. Он хочет, чтобы я стала его второй женой, — сказала она.
— Зачем ему вторая жена? — спросил я.
— Это не так уж странно. Он хочет видеть ребенка. Хочет, чтобы у ребенка был отец, — объяснила она. — Но я ответила: нет, я уже замужем.
— Тогда почему у тебя его ребенок? — спросил я.
Мать покачала головой и отвела взгляд. Разговор не вязался, и виноваты в этом были мы оба: она не могла говорить со мной открыто, а я не мог сдержать свою горечь. Я видел, что она недовольна тем, как я принял ее слова, но
