Лица - Тове Дитлевсен
Она злобно посмотрела в надменное, самодовольное лицо, будто прикрепленное к чепчику невидимыми булавками.
— Я не Гитте. Сколько раз вам повторять?
Она вышла, закрыв за собой дверь, и чуть погодя из труб раздался ее задыхающийся голос.
— Ни черта не пьет, а ведь всё могло случиться так просто. Может, Йёргенсену удастся ее заставить.
Когда Гитте была рядом, голос молчал: не могла же она находиться в двух местах одновременно. Когда она укрывалась за решеткой в полу, ее голос раздавался оттуда. Нет, она не сумасшедшая, размышляла Лизе. Напротив, ее голова никогда не была такой ясной, как сейчас. Должно быть, за трубами — длинный коридор, в который можно попасть снаружи. Должно быть, там отверстие, через которое они наблюдают за ней. Сейчас оттуда раздавались смех и болтовня, она же старалась не слушать, что они говорят. Надо оставаться терпеливой и притворяться, что всё хорошо, чтобы остановить эту игру. Жажда мучила нестерпимо. Она глянула на стакан с отравой и облизала губы.
— Только посмотрите на язвы на ее губах, — с отвращением произнесла Гитте. — Похожи на трупных мух.
Она попыталась вспомнить какое-нибудь стихотворение, но все они исчезли; она же искала их, как младенец соску.
— Огонь, по ночам горящий, — с ненавистью усмехнулся Герт, и Гитте продолжила:
— Полыхает он для тебя одного.
Она вспыхнула от стыда и злости. Это стихотворение вышло из-под ее пера.
— Отвратительно, — произнесла Гитте, — почти до рвоты. Ей так и не удалось понять модернизм. Молодежь над ней смеется.
Дверь снова отворилась, вошел доктор Йёргенсен в белом халате. Его плечи напоминали вешалку, а уставшее лицо сползло так низко, что за ним почти скрылась шея. Он уселся на табурет, слегка сдвинув стакан. Его карие глаза были полны сочувствия.
— Ну, мне тут доложили, что вы немного пошумели, — ласково произнес он.
— Ничего удивительного, — возмутилась она. — Здесь происходят ужасные вещи. Самых пожилых пациентов убивают, я видела это собственными глазами.
— Вы ошибаетесь, — спокойно ответил он. — Это всего лишь небольшие галлюцинации.
— Поняла? Ты окончательно чокнулась, — сказал Герт.
Она вцепилась взглядом в лицо доктора, но его выражение не изменилось, хотя он не мог не слышать этих слов. Может быть, именно он опаснее всех, и ей нужно следить за своим языком.
— Я хочу уйти отсюда, выпишите меня, — попросила она.
— Это невозможно, пока вы болеете.
Тут ее осенило: он знал про ее идею пожаловаться в министерство юстиции, но если ему удастся убедить ее, что она больна, то для жалобы не будет причин. Она в ужасе поняла, что слишком много видела и слышала, чтобы ее отпустили.
Он погладил ее по руке, но она убрала ее.
— Что произошло дома до того, как вы приняли таблетки? — спросил он. — Вы чего-то боялись? Может быть, это связано с вашим мужем?
— Да, это связано со мной, — за трубами Герт взвыл от смеха. — Почему бы тебе ему не рассказать? Или ты ему не доверяешь?
— Нет, — выпалила она. — Я просто нервничала и вымоталась, только и всего.
— Да-да, — ответил он. — Мы поговорим об этом, когда вам станет получше. Вам нужно чего-нибудь попить: слизистые у вас совсем сухие. Вот, держите.
Он поднес стакан к ее рту, но она рывком откинула голову назад и крепко сжала губы.
— Вам отлично известно, что это яд, — произнесла она.
— Нет, это не яд, — серьезно ответил он.
Он убрал стакан и задумчиво посмотрел на нее. Она не забыла, сколько раз он выручал ее в трудную минуту. Неужели он на самом деле объединился с другими против нее, и зачем?
— Ему нужны деньги, — объяснил Герт. Теперь голоса отвечали на ее мысли. Может, это телепатия? — Он жил не по средствам и залез в долги. Глупо с твоей стороны не захватить с собой чековую книжку.
Выражение докторского лица не изменилось. Он отлично играл свою роль.
— Я разговаривал с вашим мужем, — произнес он и поднялся. — Он признался, что вы уже давно выглядели не совсем здоровой. Например, не осмеливались выходить на улицу. Но скоро вам станет лучше. Вам дадут что-нибудь для сна.
Он ушел, и двое в трубе ликующе загоготали.
Появилась новая медсестра, зажгла свет и протянула ей руку.
— Добрый день, — поздоровалась она. — Меня зовут фру Нордентофт. Если вам понадобиться судно, нужно лишь громко меня позвать.
— Мне нельзя самой ходить в туалет? — подавленно спросила она.
— Нет, главный врач велел пока что держать вас привязанной.
Она исчезла, свет немного успокаивал. К вечеру всё стало получше, им всё равно приходилось спать. В поисках какого-нибудь лица, способного принести с собой покой, она вспомнила утреннего Сёрена — с усами от молока. Неожиданно раздался его безутешный плач. «Мамочка, мамочка, помоги мне», — кричал он.
Она в панике огляделась вокруг. Его лицо прижалось к решетке под потолком. Слезы катились ручьем, тоненькие пальцы вцепились в решетку, словно пытаясь вырвать ее.
— Сёрен, — закричала она в ужасе, — что случилось? Почему ты плачешь?
— Это всё Гитте, — простонал он. — Она тушит сигареты о мою спину.
Из-за спины Сёрена вынырнуло лицо Гитте и уставилось на нее.
— Тебе не из-за чего волноваться, — произнесла она. — Ты не должна ничего чувствовать. Тебе нет дела до покалеченных бомбами вьетнамских детей: ты любишь только своих собственных. Такие, как ты, делают мир несчастным. Сможешь оставаться равнодушной к Сёрену — исцелишься, а там и домой вернешься.
Она бешено завопила и закрыла лицо руками. За веками взметнулось красное пламя, и даже слезам не удавалось его погасить.
8
За окном по-прежнему лил дождь. Лил с неба, которого ей больше не увидеть. С неба ее детства, где вечерняя звезда высверливала дыру своим ясным хрупким светом, падавшим на подоконник в спальне, где она сидела с поджатыми под себя ногами и блуждала в нежных мечтах. Позади царили темнота, страхи и запахи пота, сна и пыли. Позади стояла кровать с тяжелым мерзким покрывалом, похожим на крышку гроба. Позади слышались невнятные ночные голоса матери и отца из мира полов, столь ей непонятного. Позади была заключенная в темницу ночь: она бродила, словно закупоренное варенье, куда воздуху не пробраться.
Трубы молчали, но лицо Гитте выглядывало из-под решетки внизу: именно оттуда она вела свои переговоры, но этой решетки Лизе боялась меньше всего. Пока Гитте там, Сёрен в безопасности.
— В кибуцах все дети общие, — тоскливо произнесла Гитте. — Матери любят чужих детей как своих. Точно в стаях хищников. Львята сосут грудь любой самки, что окажется поблизости, и ей неважно, мать она им или
