Март, октябрь, Мальва - Люба Макаревская
– Ты вернешься к своей маме, сестре и братику, и там будет самая вкусная еда, и ты будешь играть с ними, как раньше, и там будет зеленая трава.
Но врач смог приехать только рано утром, он сказал, что ждать уже нельзя и нечего, дальше был укол – и потом я слушала, как останавливается ее сердце под моей рукой. Я могла целовать ее медовую шерсть на прощанье, уши, лоб.
Когда все было кончено, ее желто-рыжее тело погрузили в большой черный полиэтиленовый мешок.
И мы несли этот мешок до машины – я, мама и врач. И потом я увидела, как этот мешок убирают в длинный, как больничный коридор, пустой металлический багажник. Машина закрылась и уехала, а я осталась во дворе.
Мелко и жутко падал первый снег. И я повторяла про себя: «Как же так, как же так».
Через три дня я сидела на скамейке в районе Петровки, и мне хотелось спрашивать прохожих, не видели ли они мою собаку; я сидела там долго и спрашивала саму себя: «Где же теперь мой хвостик?» На секунду я вспомнила низкое мартовское небо, сизое, как на картине «Грачи прилетели»: в таком небе навсегда растворяется взгляд в ожидании весны. Как растворилась я прежняя в городском небе и навсегда растворилась в нем Мальва – ее уши, хвост, глаза, желто-медовый собачий живот.
Потом я написала Артемию, чтобы успокоиться, я приехала к нему, и спустя какое-то время я встала с дивана, где он зажимал меня, и на несколько минут подошла к темному ноябрьскому окну: за ним шумел и светился холодный город. До этого мы снова курили с ним траву, я обернулась, и мы посмотрели в глаза друг другу, отчетливо было понятно, что мы видимся в последний раз в жизни. Через несколько минут я вернулась к нему на диван и снова уже вблизи посмотрела в его глаза, темные, как самая темная вода, ее глубина. Затем мы занимались сексом. А потом я вернулась домой, и нигде в квартире и нигде в мире больше не было Мальвы.
Рассказы
Гофман
С БОЛЬШИМ ЧЕМОДАНОМ НА КОЛЕНЯХ Я ПЛАЧА ЕХАЛ ПО СУМЕРЕЧНЫМ УЛИЦАМ К ВОКЗАЛУ.
ВАЛЬТЕР БЕНЬЯМИН. МОСКОВСКИЙ ДНЕВНИК
В ДЕНЬ, когда он уехал в Сибирь, у меня пошла кровь.
До этого дня я все время придумывала имя для нашего совместного воображаемого ребенка, хотя знала, что этого не может быть.
Я все же без конца перебирала разные любимые имена, почему-то мне казалось, что это могла быть девочка: Марта Алексевна, Нина Алексевна, Вера Алексевна, Полина Алексевна, Палома Алексевна и так без конца.
Когда пошла кровь и я увидела алый густой поток, мне стало почти жаль.
Последние месяцы больше всего на свете я любила, когда он переворачивал меня на живот, брал за волосы и спрашивал:
– Так не надо? Нет?
Как будто только он мог дать мне короткую прямую связь со смертью, а значит, и с жизнью.
После, засыпая, я любила целовать веснушки на его спине; однажды он рассказал мне, откуда они у него:
– Знаешь, откуда берутся такие веснушки? Тебе девять, и ты читаешь Гофмана на пляже Каспийского моря под палящим солнцем, вечером мама мажет тебя сметаной, а потом обгоревшая кожа сходит кусками.
Я спросила:
– Тебе было больно?
Он ответил:
– Да, очень.
И вместе с жалостью в тот момент я почувствовала ужасное возбуждение, точно только опыт боли мог давать общность, мог делать ее абсолютной.
Я все еще больше всего любила зарываться лицом в его лобковые волосы, прижимать его член к своим векам и щекам, пока он гладил мой позвоночник, и слушать, как он дышит или стонет. Мне хотелось, чтобы его тело стало моим укрытием, каждая его линия, все, к чему я могла прикасаться губами, руками, я верила, что это могло бы защитить меня от мира, и так же сильно хотела запомнить его тело. Каждую впадину, каждый след на нем, каждый волосок.
И всегда, когда я думаю, что не увижу его еще несколько дней, мне хочется биться головой о стену.
Наверно, моя выключенность из мира без него – почти постыдное явление.
Когда его нет, пространство становится ненужным и бессмысленным, я вспоминаю его кухню и запах сигарет на ней, это странное состояние, похожее на наркотическую ломку. Один раз, когда он тоже был в отъезде, я зашла в его дом, поднялась на его этаж и долго стояла на лестничной площадке в надежде услышать запах его сигарет, чтобы успокоиться. Мне всегда трудно вспомнить себя до знакомства с ним.
Тогда я начинаю играть сама с собой в калейдоскоп случайных воспоминаний.
И стекла внутри него то алые, то синие, то страшные, то прекрасные.
И позже в моем сознании всплывает еще одна кухня, питерская, как на ней я всю ночь говорила с одной поэтессой о женском желании и мазохизме, она сидела напротив меня в ситцевом халате, жуткая и прекрасная, как огонь посреди живописного разрушения, мы ели дыню, которую она до этого долго выбирала, и пили дешевое и отчего-то невозможно вкусное тогда пиво «Жатецкий гусь», теперь она во Львове, а я в Москве жду его возвращения, и это уже никогда не склеить.
Язык – это то, как мы получаем и испытываем боль или удовольствие, как мы любим и приказываем стрелять, вряд ли язык, на котором я говорю, пишу и думаю, когда-нибудь перестанет быть для нее языком убийства и снова станет языком, на котором возможно говорить о любви и свободе.
Я ложусь на пол и чувствую лопатками его твердую поверхность, спасаюсь через это ощущение от деперсонализации. Есть ли способ или язык, доступный мне сейчас, на котором я могла бы попросить у нее прощения?
Этот вопрос висит в воздухе, словно немой стыд.
Я ухожу от этого стыда в реку ожидания, я больше ничего не умею теперь, в текущем отрезке времени и пространства, только ждать, когда он появится.
Придет за мной, как Дракула, он ведь всегда возвращается, чтобы добить свою жертву, возвращается за ней.
От долгого нахождения рядом с ним я все еще начинала чувствовать себя облученной, как от близости к чистой радиации, но все больше мне казалось, что есть только это чувство ожидания и ужаса и его голос в моих ушах, все эти бесконечные «Как ты хочешь? Так или так?» – и этот момент, когда он переворачивал меня на живот, и мне казалось тогда, что свет или полумрак, любое освещение, превращается в тонкую пленку, и она разрывается, и я лежу, обнаженная, как цыпленок, на грязных простынях. Я окунаюсь в собственную беспомощность, как в море или кипяток.
Я лежу на животе, мои глаза закрыты, и я повторяю ему: «Выеби меня, пожалуйста, выеби меня, мне кажется, если не… я умру».
* * *
Когда он приезжает из Сибири, после мы впервые выходим на улицу вместе. Если звери впервые выбираются из берлоги наружу, то что же с ними происходит?
Я смотрю на его лицо в лучах солнца, вдруг оно кажется мне почти незнакомым. Лицо, которое я видела только измученным событиями последних месяцев или искаженным желанием, а теперь оно почти спокойное, чуть ли не повседневное.
Я хочу протянуть руку к нему и хочу, чтобы он ушел. Это чувство всегда теперь будет таким двояким, несовершенным, словно я провела рукой по дереву и внезапно нечто твердое вонзилось в мою ладонь. И моя целостность навсегда исчезла. Я чувствую эту боль удивления и досаду, как сквозь пелену.
Но когда на прощание я обнимаю его, мое тело узнает его тело на несколько секунд быстрее сознания. Быстрее всего, что есть во мне.
И через мгновение он уходит от меня по летней Сретенке, я смотрю на его спину и синий пиджак, прежде чем он исчезает в солнечном свете, и тогда я ощущаю уколы боли в позвоночнике и руках, которые всегда чувствуешь после объятий, отпуская кого-то близкого.
Уже в следующем переулке я чувствую себя вывернутой наизнанку после ласк, точно я перчатка, а не человек. И тогда я думаю о нашей с ним обреченности друг другу.
В любой день ■■■■■ я звоню в его дверь, чтобы спрятаться от осколков внешнего мира хоть на несколько часов, но ничто не может нас спрятать
