Евротрэш - Кристиан Крахт
Всё потому, что маленьким мальчиком я как-то бежал с бутылкой домашнего сидра по лесу за нашим шале, я нес эту бутылку с бугельной пробкой соседскому мальчику Рёльфи, крестьянскому сыну, который мне не особенно нравился, споткнулся о корень или что-то в этом роде, выронил бутылку, она разбилась, а я упал ладонями прямо на стекло, и осколок проколол мне артерию на запястье, я побежал домой, а кровь тонкой струей хлестала передо мной на лесную тропку. Я очень четко видел, как красная струйка брызжет из моего запястья в такт биению сердца на сосновую хвою, на темную лесную тропу, а потом на светлый гравий.
Дома в шале растерянная няня – родители были в отъезде – запихала меня в ванну и пустила на запястье горячую воду, отчего мне, разумеется, стало еще хуже, и только когда детская кровь забрызгала всю стену, зеркала и китайские шелковые ковры, она догадалась вызвать скорую, и меня повезли в кантональную больницу в Заанен, ту, где я родился, чтобы наложить шов на запястье. Недавно я посмотрел фильм Ханеке «Скрытое», вспомнилось мне сейчас, там ведь этот конец с бритвой. Так мне до того стало худо, я правда думал, что сейчас умру.
Эльзи фон Эрли сразу бы сообразила, что делать с истекающим кровью малышом, но она тогда уже уволилась, потому что вышла замуж за человека по имени Роже Вуароль и жила теперь в кантоне Юра. Я страшно ревновал, и мать взяла новую няню, совсем молоденькую, родом из Штирии. Эта не умела вообще ничего, тайком курила сигареты в своей chambre de bonne[22], была апатична так, что даже кошка сбежала, и плевала на всё с очень высокой горки.
Эльзи фон Эрли не сунула бы мое запястье под струю горячей воды в ванне, она бы не растерялась от брызжущей по всему шале детской крови, она бы сразу знала, что делать. Наложить жгут из разорванного на полосы кухонного полотенца, например, а потом в такси и скорее в деревню, к доктору Зольбергеру, чье мужественное спокойствие, подчеркнутое белыми вельветовыми брюками, твидовым пиджаком и бифокальными очками сразу бы поставило всё на свои места.
Я смотрел в окошко машины. Мимо проносилось утомительное цюрихское плато, консервный завод в Ленцбурге, потом вольготный город Ольтен, и незаметно, постепенно начался кантон Берн, моя родина. Попадая в Берн из Цюриха, я поначалу всегда бывал шокирован кажущейся неприветливостью на лицах бернцев, их крестьянской плутоватостью и исконно швейцарским инстинктом самозащиты, их слегка выдвинутой нижней челюстью и настороженным взглядом, этим постоянным осторожным выжиданием и намертво въевшимся упорствованием в провинциальности. Но при этом я должен заметить, что бернцы мне в сотни раз милей, чем цюрихцы с их наигранным, решительно ни на чем не основанным гонором.
Шоссейные дороги в Швейцарии вот уже лет пятьдесят находятся в состоянии постоянного ремонта, где-нибудь тебя непременно поджидает сужение полосы, вокруг наставлены оранжевые колпачки, рядом явно заброшенная бытовка и бетономешалка, которой много лет никто не пользовался. Всё это под покровом ночи постоянно перетаскивают с места на место, чтобы возникало впечатление, будто ведутся работы, ну или по крайней мере что-то делается. Так, на небольшом отрезке дороги между Мильхбукским туннелем и Цюрихским аэропортом работы ведутся вот уже сорок четыре года, всегда сперва на одной полосе, потом на другой, а потом опять расставляются колпачки, и всё снова для вида раскапывают, перекрывают и бетонируют заново, и так оно идет уже несколько десятилетий, уже почти полвека оно так идет.
А еда в Швейцарии, всегда казавшаяся гораздо вкуснее, чем где-нибудь еще – в нее дети-рабы, эксплуатируемые фирмой «Нестле», подмешивали какие-то наркотики, чтобы люди любили эту еду, вели себя как положено и оставались хорошими швейцарцами. Швейцарцы все как один ели свой зеленый сойлент[23], шли на работу, потом ложились спать, на следующее утро вставали, и ничего не происходило. Не было ни музыки, ни фильмов, ни литературы, а только неукротимое стремление швейцарцев к всё большей роскоши, страсть к суши, цветным кроссовкам, порше кайенам и сооружению вcё новых огромных строительных супермаркетов в разрастающихся городских агломерациях.
Я сбоку взглянул на мать, которая заснула рядом со мной на заднем сиденье. Рот у нее был приоткрыт. И я увидел мать, как она тогда прикинулась мертвой на полу постирочной в гштадском шале. Я несказанно перепугался, увидев ее лежащей на спине возле стиральной машины, с приоткрытым ртом; мне было, наверное, лет пять. Я засунул мизинец ей в нос, пощекотал ее за бок, потянул за ухо, погладил по волосам – всё это были безуспешные попытки ее оживить. Потом я жалобно закричал и в смертельном страхе звал отца, а когда тот не появился, я стал звать волшебника из моего кукольного театра, куклу в лиловом усеянном звездами плаще и черной шляпе.
Ребенком я всё время чувствовал, что мать, притворяясь мертвой, хочет возмездия, это было не направленное ни на кого конкретно возмездие, своеобразная месть за причиненное ей зло, о котором она рассказала мне в день своего восьмидесятилетия в винтертурской психиатрической больнице и о котором я в ту пору, разумеется, еще не подозревал. Мои сны выглядели примерно как заключительная сцена в фильме по Дюрренматту «Это случилось при свете дня», где комиссар Маттей в исполнении Хайнца Рюмана с улыбкой показывает маленькой Аннемари куклу-перчатку, из-под которой у него по запястью струится кровь. Педофил Герт Фрёбе резанул его в лесу бритвой, когда комиссар спасал малышку. Фрёбе заманил ее в лес шоколадными ежиками. Я так никогда и не узнал, почему моя мать, которая раньше обожала шоколадных ежиков, во времена моего детства так часто притворялась мертвой. Хайнц Рюман с куклой на руке ей так и не явился.
Коммуна, куда я попросил нас отвезти, и в самом деле находилась в Заанене под Гштадом, там, где я родился. Мы ехали по узкой долине Зимме, через село Цвейзиммен. Здесь был склад чудаковатого антиквара Эрнста Нахта, и
