Василий Митин - Тропинка в жизнь
Кулачье точит зубы на комбед, натравливает на него середняков, клянут и ругают на чем свет стоит Лазарихина, всякую напраслину возводят на Советскую власть.
Серега мотается по деревням, выгребая хлеб по разнарядке. Нажимает на кулаков, но не дает спуску и середнякам, которые не сдают того, что наложено на них собраниями бедноты.
В волости не осталось ни одного коммуниста - все ушли на фронт. Да и было-то их только четверо. Пятый-сочувствующий Лазарихин, один остался.
Трудно ему. Беднота, пришибленная голодом, приниженная постоянной нуждой, и рада бы помочь, но боится богатеев, которые стращают мужиков скорым падением Советской власти, приходом белых, которые хозяйничают в Архангельске и двигаются на Вологду.
Пугают голодом, смертью голодной. Попы и монахи с монашками бродят по деревням и пророчат гибель всем, кто помогает антихристам - большевикам.
Зимним метельным утром еще затемно я, по обыкновению, собираюсь в комбед на службу. Отец говорит:
- Погодил бы до рассвета, а еще лучше бросил бы совсем эту даровую службу.
- С чего бы это?
- С чего, с чего, - передразнивает отец. - Вот отвернут башку, тогда узнаешь с чего.
- Кому моя башка понадобилась?
- Промеж людей идут разговоры, что Сереге несдобровать, крут больно, и лютых врагов у него немало... Про тебя будто нет таких разговоров, а всетаки остерегайся. Береженого и бог бережет.
Ну уж после этих слов дома не усидишь. Показать, что испугался? Так тот же отец первым подковырнет и высмеет: такой у него характер. С малых лет внушал презрение к трусам, и сам был не из робких, хоть и мал ростом, а неуступчив в драках.
До Покровского погоста, где был комбед, три версты полями и перелесками. Дорога исхожена, и памятен на ней каждый ухаб, каждый сугроб. Иду, а на душе кошки скребут. Отец зря говорить и пугать не станет. Все чаще и чаще в комбед врывались кулаки и их подпевалы и, стуча кулаками по столу, не просили, а требовали отмены обложения и грозили. Но Лазарихин не из робких, его не запугаешь, да и кулаки у него пудовые. Он гонит непрошеных посетителей вон, а кого и за шиворот вытряхнет. Самого ретивого из торгашей-прасолов - Солодягина самолично отвел в город и сдал в Чека.
На погосте над крестьянскими избами высится церковь. Крестьяне еще верят в ее чудотворную силу, сходятся под ее крышу на зов колоколов, как цыплята под крыло наседки, ждут от нее милости, избавления от нужды. А она бессильна, равнодушна, холодна.
На углу у церкви на снегу что-то темнеет. Смотрю и вижу: лежит человек, чуть припорошенный снегом.
Пьяный? Наклоняюск и обомлел: Серега! Лежит ничком в своем ветхом полушубке и заячьей шапке. Борода - веером по белому снегу.
- Товарищ Лазарихин, вставай! - говорю, хватая лежащего за руку, желая помочь подняться, но его рука бессильно падает на снег.
Опрометью бегу в деревню, запинаюсь, падаю, поднимаюсь и снова бегу. Криком взбудоражил деревню.
На руках занесли Лазарихина в кабинет (так он велел называть свое служебное помещение).
Оказалось, что он живой, да все равно что мертвый: без движения, без сознания. Крови нигде не видно.
- Какого мужика ухлопали!
- У нас еще не было такого злодейства...
- Добегался, сердешный...
Слышались бабьи приглушенные причитания.
Кто-то пригнал запряженную в розвальни лошадь.
Вынесли Серегу, уложили на сено и прикрыли тулупом. Я сопровождал своего председателя в городскую больницу. Ехали торопко и молча, возница беспрерывно понукал свою лошаденку, а у меня в голове неотступно: спасти бы Серегу, найти бы вражину! Неужели умрет наш председатель комбеда?
В больнице доктор, осмотрев раненого, сказал:
- Удар по голове тупым оружием. Сотрясение мозга в тяжелой форме. Молодой человек, все возможное для спасения твоего отца сделаем, а за успех не ручаюсь.
- Он мне не отец, а председатель комбеда.
- Да-а? - протянул доктор. - Похоже на покушение. Знаете, молодой человек, надо заявить властям о происшествии. Идите в милицию и все расскажите.
Ступайте!
Я побежал в Чека к Андрею Михайловичу.
- Совсем распоясалась контра, - сказал он, выслушав мой сбивчивый рассказ. - Трусливые псы! Так и норовят из-за угла, в потемках. Поди найди!.. А найти надо. Ты, Иван, поговори с мужиками, с беднотой, может, дадут какую-то зацепку.
В разговорах с мужиками я не знал, за что зацепиться, а помог случай.
Легкая поземка слегка заметает дорогу. Еле передвигая ноги, плетусь из города. Ходил в больницу проведать Лазарихина, но к нему меня не пустили без сознания он. От недоедания я очень ослаб. Плохо дома с едой, впроголодь живем. Больная мать все время твердит:
- Ты хоть бы себе какой-никакой паек выхлопотал за службу. Городским, сказывают, дают паек.
- Дают, - насмешничает отец, - шесть фунтов овса на месяц, как курице. Наши комбеды богачей худо трясут, а после Сереги наш совсем притих. Митька на бога надеется, а Ванька бумагу марает. Но ведь на бумаге, слышь, хлеб не родится. За такую работу схлопочут по затылку - вот и весь паек.
Митька - это церковный сторож, заменивший Лазарихина. Немного грамотный, а что толку? Сидит за столом, бороденку поглаживает и все. Ни разверсткой, ни трудгужповинностью не занимается. Говорит:
- Ты, Иванушко, с Серегой служил и знаешь что к чему, распределяй, а я подпишу.
Невеселые мысли в'голове. На товарища Лазарихина контра напала, а виноватого нет. Андрей Михайлович много людей допросил, а все без толку: не может найти злодея. Он следов не оставил. Сам пострадавший ничего не говорит и сказать не может.
Тут навстречу Тимоха - мой одногодок из соседней деревни. Бобыль. Зимой и летом кормится около зажиточных мужиков, работая что придется.
Парень недалекий, простоватый.
- Здорово, комиссар! - улыбаясь во весь рот, протягивает рукавицу для рукопожатия. - Давай закурим!
- Нет у меня, Тимоха, ни крошки.
- А я думал, угостишь толстой папироской. Ну ладно, запалим моего самосаду, комиссар.
Тимоха говорит дружелюбно и называет меня комиссаром без издевки, шутливо. Слыхал от кого-то - сам придумать такого прозвища не догадался бы.
Достает кисет с табаком и листок бумаги, вырванный из какой-то книжки. Свертываем цигарки. Тимоха свою вставляет в толстый блестящий мундштук из алюминия. Что-то знакомое померещилось мне в этой штуке.
- Где ты достал такую красоту? - спрашиваю.
- А-а, - равнодушно тянет Тимоха, а самого так и распирает гордость. Заработал. Два раза съездил за сеном у Степки Чураева, вот и получил.
- Разве он курит? Ведь он старовер.
- Никто у них не курит. Говорит, что нашел.
Тут меня и осенило! Из такого мундштука постоянно курил Лазарихин. А ведь когда его, подбитого, в избу затащили и всего обшарили, даже кисета с табаком не нашли.
Андрей Михайлович потом мне рассказал:
- В тюрьме Чураев. Скоро будет суд. Что у этого кулака сильнее всего, так это жадность! Мундштук - безделица, а позарился и на эту малость. Ловко, подлюга, замел следы своего преступления: никто не видал, как он уходил из дому, как подкараулил Лазарихина, как ударил его из-за угла увесистым поленом.
И погоду выбрал снежную, вьюжную. Поди докажи!
Когда он сознался в покушении на жизнь председателя комбеда, то клял себя и ругал на чем свет стоит.
"На кой, - говорит, - мне этот мундштук? Ведь некурящий я, а пошто взял у Сереги? Правда, у него больше и взять было нечего. Выбросить бы ту штуку - и концы в воду, а жалко. Вещь! Тут Тимоха подвернулся, поработал у меня денек, накормил я его ина, пользуйся! Парень и рад тому".
Андрей Михайлович похвалил меня:
- Ты, Ваня, молодец! Сообразил насчет мундштука. От той ниточки и клубок размотался.
