Василий Митин - Тропинка в жизнь
- Давай завтра вместе пойдем в Совет и заявим, - предложил я.
- Голова - два уха! Да они хлеб-то уже десять раз перепрятали. Кто нам поверит?
Обжигаясь, жуем обугленные обабки: после смерти Глебовны с сыновьями мы оба страшно боялись дизентерии.
- Слушай, Колька, а что если подговорить наших мужиков и отобрать хлеб у Чураевых и Грибовых?
Сообща-то наверняка бы нашли.
- Так и подговоришь наших мужиков! Все боятся. Уж на что Пашка Богомолкин злой на буржуев, а и тот ругается, но ничего против них не сделает.
Я вот надумал другое.
И замолчал. Расспрашивать его без толку: пока сам не захочет, ничего из него не вытянешь.
Сходил Николка в перелесок, принес сухого валежника, подкинул в костер. Высокое пламя поднялось над полянкой.
- В городе набирают добровольцев в Красную гвардию, - заговорил дружок. - Берут туда только пролетариев, у кого ничего нет. Вот я и запишусь.
А потом с красногвардейцами и с винтовками нагрянем на Чураевых и на Грибовых. Тогда узнают! Все перетряхнем, а хлеб добудем!
Заколотил Николка тесинами крест-накрест окна у своей избы и погнал коровенку в город. Думали, на хлеб менять, а он ее сдал красногвардейцам на мясо и сам записался в отряд. Его приняли, хотя ростом он и не удался, зато в плечах широкий, и годов ему исполнилось семнадцать.
А мне куда? Не сидеть же в деревне в сторонке, когда идет такая заваруха! Уж ежели Николка нашел свою жизненную тропу, так почему я, как слепой котенок, не знаю, куда податься?
И пошел я за советом опять к Андрею Михайловичу. Он теперь стал начальником уездной Чека и выбран членом укома РКП (б).
Безо всякой хитрости я изложил ему свою затаенную мечту:
- При старом режиме попал бы я в школу прапорщиков и стал бы служить в царской армии и заставили бы меня защищать буржуев. А ведь при новой, Советской власти я могу стать красным офицером и служить своему народу. Я слышал, что в Петрограде открылись курсы красных командиров. Нельзя ли и мне туда?
- Правильно, есть такие курсы. Тебе сколько лет? - спросил Андрей Михайлович.
- Уже семнадцатый!
- Вот, когда будет восемнадцать, тогда и направим тебя учиться командовать. А пока...
- И направили меня секретарем в наш волостной комитет бедноты.
КОМБЕД
В волостном комитете бедноты я секретарем, а председателем - Сергей Лазарихин. Мужик сорока лет, саженного роста и широкий в плечах. У него густая светло-русая борода, кудрявая голова, ясные пытливые глаза с добродушным прищуром. Он неграмотный и вместо подписи поначалу ставил три креста, но вскоре я научил его расписываться печатными буквами - С. Лаз. По этому поводу насмешники прозвали его Слазь. Однако Лазарихин и не думал слезать со своего руководящего поста, а старательно выполнял указания из уезда.
В какой-то канцелярской книге волостного правления я вел записи о деятельности своего учреждения безо всякой'системы. Записывал все подряд: задания по продразверстке, раскладку ее по деревням (а их в волости до полусотни), записывал, какая деревня сколько сдала хлеба и сена по продразверстке,сколько выходило подвод на железнодорожную станцию по трудгужповинности... Вряд ли кто, кроме самого писаря, мог разобраться в этом учете. А хлеб сдавали, подводы по нарядам выходили.
В комбед, занимавший дом бывшего волостного правления, с утра набивалось полно народу: так, от нечего делать и полюбопытствовать, чем занимается "новое присутствие". Председатель сидит за столом бывшего волостного старшины, я - рядом, сбоку, со своей книгой.
- Давай, Ванька, читай, что там из уезду пишут?
Прочитываю вслух циркуляр, написанный от руки фиолетовыми чернилами и слепо отпечатанный на шапирографе. В нем требуют погашения недоимки по продразверстке.
- Кому написана бумага? - спрашивает председатель.
- Всем комбедам.
- Это не нам, откладывай. Вот когда напишут Покровскому комбеду, тогда другое дело.
- А вот разнарядка: нашему комбеду отпускают сто ламповых стекол, пятнадцать стаканов, две пары дамских туфель и один хомут.
Если до этой минуты посетители тихо переговаривались между собой, не мешая председателю вершить служебные дела, то распределение товаров вызвало большие споры и бестолковый галдеж.
- Тише, мужики! - перекрывает шум Серега. - Так у нас дело не пойдет. Ступайте-ка по домам, а мы тут с Ванькой посмотрим, кому и что давали, и раскидаем по совести. Вы меня знаете" обманывать не стану. Всем не достанется, а в очередь кому-то и перепадет что-нибудь.
Мужики нехотя покидают комбед.
Мы с председателем долго мудрим над решением трудной задачи, прикидывая так и сяк, и наконец раскидали по мелким деревням кому стакан, кому дватри ламповых стекла. Дамские туфли дали в Комолово.
- Там у попа две девки-модницы, а дамские туфли поди на высоком каблуке, нашим бедняцким ни к чему, а поповнам вполне подойдут, - рассудил Лазарихин. Я не спорил.
Для самого комбеда оставили один стакан, одно ламповое стекло и хомут.
- Еще бы нам лошадь с санками - вот бы погонял по деревням и потряс бы буржуев! - мечтал председатель.
Однажды в лютый морозный день заявился в комбед Степан Чураев в грязной шубенке, в каких обычно ходят во дворе за скотиной.
- Здорово, крещеные, - произнес он принятое в наших местах приветствие, подходя к столу и протягивая ладонь правой руки, а левой отдирая ледяные сосульки с редкой бороденки.
Лазарихин пальцем показал на стену, где висело нарисованное мною крупными печатными буквами на оборотной стороне обрывка обоев объявление: "РУКОПОЖАТИЯ ОТМЕНЯЮТСЯ".
- Читай!
- Неграмотные мы, - смиренно проговорил Степан, усаживаясь на лавку поближе к председателю, улыбаясь и выражая полную угодливость. - К вам я, Сергей Андреевич, с жалобой.
Председатель от удивления даже рот разинул, а Чураев продолжал:
- Обидели меня соседи.
- Тебя обидишь!
- Право, обидели. Сам посуди: ту хлебну разверстку, что ты наложил на нашу деревню, соседи всю на меня переложили. Ты ведь знаешь мои достатки.
Где я возьму двадцать пудов? Это ведь целый воз хлеба!
- У себя в амбарах и возьмешь, а ежели в землю закопал - отроешь. Когда я на тебя хребтину гнул, ни к чему мне было считать твои достатки: знал, что много. Ну а раз соседи наложили на тебя, дак и ладно: мир больше знает. А теперь ступай, вот бог, а вот порог.
Бога в большом углу, куда указал Лазарихин, не было:, икону Николая Чудотворца комбедовцы выбросили в первый же день своего правления.
- До свиданьица, коли так. Гора с горой не сходится... - уже без улыбки, а с угрозой проговорил Степан, хлопнув дверью.
Серега раскатисто расхохотался:
- Потеха! Ты знаешь, Ванька, ведь меня, кажись, первый раз назвали по имени-отчеству. Все Серега да Серега, а тут Сергей Андреевич!
Хотел было и я звать его Сергеем Андреевичем, а он против:
- Какой я тебе Сергей Андреевич? Зови меня, как в городе зовут советских начальников: товарищем Лазарихиным.
Как-то Лазарихин расхвастался:
- Чудно, ей-богу: был бедняк самым последним человеком в деревне, а теперича я - Серега Лазаркхин - председатель! Кулакам воли не даю.
- Не ты им воли не даешь, а Советская власть, - говорю, чтобы сбить председателя с хвастливого тона.
- То-то и оно, что Советская власть. А я кто? Не Советская? Не кулацкая же!
- Как ты думаешь, товарищ Лазарихин, почему живем в одинаковых условиях и климат один, а равенства нет? Разве ты меньше работаешь, чем Чураевы? пытаю председателя.
Серега расхохотался:
- Сравнил хрен с перцем! Климат-то один, да капиталы разные. К примеру, у тех же Чураевых земли в четыре-пять раз больше, чем у твоего отца, скотины полон двор и назему невпроворот. Тут такая вертушка: у кого земли и пожен много, у того и скотины много, а много скотины - много и назему, а много назему - и поле удобрено, и урожай сто - сто двадцать пудов с десятины. У твоего отца от силы шесть-, десят пудов. У кулаков все делается вовремя. На сенокос наймут поденщиков, таких, как я, на страду девок и баб из бедноты и бобылок. Все уберут при хорошей погоде. А такие, как я, у того же Чураева и работают на передрачку. Еще весной заберешь хлеба в долг, а в сенокос либо в страду отрабатываешь. Когда со своим хозяйством управляться? Да и какое это хозяйство? Одно званье.
А положение в деревне все хуже и хуже. Здоровые мужики ушли в Красную Армию, кто добровольцем, кто по мобилизации. Серега Лазарихин тоже собирается на войну, но его не отпускают уездные власти: в комбеде работать некому, жалко терять такого преданного, исполнительного председателя.
Кулачье точит зубы на комбед, натравливает на него середняков, клянут и ругают на чем свет стоит Лазарихина, всякую напраслину возводят на Советскую власть.
Серега мотается по деревням, выгребая хлеб по разнарядке. Нажимает на кулаков, но не дает спуску и середнякам, которые не сдают того, что наложено на них собраниями бедноты.
