Сергей Довлатов - Ремесло
Наконец появился Верховскии. Уныло взглянул на меня и сказал:
- Штопора у меня, к сожалению, нет. Есть пилочка для ногтей...
Самой шумной в редакции была Пожидаева.
Этакий пятидесятилетний сорванец. Вечно уязвленная, голосистая, заплаканная, она повсюду различала козни и наветы. Начав типографским корректором, она переросла в заведующую. Трагическая жизнь интеллигента, не соответствующего занимаемой должности, превратила ее н оживленную мегеру...
Наибольшуюантипатию вызывала у меня Копорина, ответственный секретарь журнала. Она тоже по злосчастному совпадению начинала корректором.
Поиски ошибок стали для нес единственным импульсом.
Не из атомов состояло все кругом! Все кругом состояло из непростительных ошибок. Ошибок - мелких, крупных, пунктуационных, стилистических, гражданских, нравственных, военных, административных... В мире ошибок Конорина чувствовала себя телевизионной башней, уцелевшей после землетрясения.
Любое проявление жизни травмировало Копорину, она ненавидела юмор, пирожные, свадьбы, Европу, косметику, шашки, такси, разговоры, мультипликационные фильмы... Ее раздражали меченосцы в аквариуме...
Помню, она возмущенно крикнула мне:
- Вы улыбались на редакционном совещании!..
На почетном месте в ее шкафу хранилась биография Сталина.
В редакции с Копориной без повода не заговаривали даже мерзавцы. Просить у нес одолжения считалось абсурдом. Все равно что одолжить у скорпиона жало...
Я работал в "Костре". То есть из жертвы литературного режима превратился в функционера этого режима.
функционер - очень емкое слово. Занимая официальнуюдолжность, ты становишься человеком функции. Вырваться за диктуемые ею пределы невозможно без губительного скандала, функция подавляет тебя.
В угоду функции твои представления незаметно искажаются. И ты уже не принадлежишь себе.
Раньше я, будучи гонимым автором, имел все основания ненавидеть литературных чиновников.
Теперь меня самого ненавидели.
Я вел двойную жизнь. В "Костре" исправно душил живое слово. Затем надевал кепку и шел в "Детгиз", "Аврору", "Советский писатель". Там исправно душили меня.
Я был одновременно хищником и жертвой.
Первое время действовал более или менее честно.
Вынимал из кучи макулатуры талантливые рукописи, передавал начальству. Начальство мне их брезгливо возвращало. Постепенно я уподобился моим коллегам из "Невы". На первой же стадии внушал молодому автору:
- Старик, это безнадежно! Не пойдет...
- Но ведь печатаете же бог знает что!..
Да, мы печатали бог знает что! Не мог же я увольняться из-за каждого бездарного рассказа, появившегося в "Костре"!..
Короче говоря, моя редакторская деятельность подвигами не ознаменовалась.
К этому времени журнал безнадежно утратил свои преимущества. Традиции Маршака и Чуковского были преданы забвению. Горны и барабаны заглушили щебетание птиц.
Все больше уделялось места публицистике. Этими материалами заведовал Герман Беляев, хороший журналист из тех, что "продаются лишь однажды". По существу, он был добрым и порядочным человеком.
(Как большинство российских алкоголиков. ) Но в жестко обозначенных границах своего понимания действительности.
Он был слеп ко всему, что лежало за горизонтом его разумения. Кроме того, номенклатурные должности заметно развратили его. Приобщили к малодоступным житейским благам. В этом отношении характерна история с Лосевым...
АМЕРИКАНСКИЙ ДЯДЮШКА
Лосев заведовал массовым отделом. Проработал в "Костре" четырнадцать лет. Пережил трех редакторов.
Относились к нему в редакции с большим почтением.
Его корректный тихий голос почти всегда бывал решающим.
Мало этого, кукольные пьесы Лосева шли в двадцати театрах. Что приносило до шестисот рублей ежемесячно.
Четырехкомнатная квартира, финская мебель, замша, поездки на юг Лосев достиг всех стандартов отечественного благополучия.
Втайне он писал лирические стихи, которые нравились Бродскому.
Неожиданно Лосев подал документы в ОВИР. В "Костре" началась легкая паника. Все-таки орган ЦК комсомола. А тут - дезертир в редакции.
Разумно действовал один Сахарнов. Он хотел, чтобы вся эта история прошла без лишнего шума.
Остальные жаждали крови, требовали собрания, буйных дискуссий. В том числе и Беляев.
Помню, мы выпивали с ним около здания Штаба.
И Беляев спросил:
- Знаешь, почему уезжает твой друг?
- Видно, хочет жить по-человечески.
- Вот именно. У него в Америке богатый дядя.
Я сказал:
- Да брось ты, Герман! Зачем ему американский дядюшка! У Лосева отец - известный драматург. И сам он зарабатывает неплохо. Так что причина не в этом...
- А я тебе говорю, - не унимался Беляев, - что дядя существует. Причем миллионер, и даже нефтяной король.
Мне надоело спорить:
- А может, ты и прав...
Еще больше поразило меня другое. В редакции повторялась одна и та же фраза:
"Ведь он хорошо зарабатывал... "
Людям в голову не приходило, что можно руководствоваться какими-то соображениями помимо денежных.
Да и не могло им такое в голову прийти. Ведь тогда каждому следовало бы признать:
"Человек бежит от нас! "
ЧЕМ ХУЖЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ
Летом 76-го года я опять послал книгу в издательство.
На этот раз - в "Советский писатель". Впервые я обратился сюда пять лет назад.
Меня тогда познакомили с издательским редактором.
Она предложила мне зайти. Рукопись потом лежала у нее четыре месяца. Я появлялся каждые две-три недели. Редактор опускала полные слез глаза:
- Это так своеобычно...
Однако книга моя так и не была зарегистрирована.
Я не обижался. Знал, что прав у редактора никаких.
- Допустим, я отдам вашу книгу на рецензию. А вдруг ее зарежут? Когда еще вы напишете вторую? - уныло шептала она.
- Я уже написал вторую книгу.
- Ее тоже зарежут. Нужно будет ждать третью.
- Я уже написал третью книгу.
- Ей тоже зарежут.
- У меня есть четвертая.
- Ее тоже...
- Пятая...
- И ее...
- Шестая...
К этому времени у меня были шесть готовых сборников.
Редактор хотела мне помочь. Но что она могла - бесправная, запуганная, робкая?!..
Теперь я решил действовать четко и официально.
Никаких товарищеских переговоров. Регистрирую книгу. Жду рецензии, Потом... Что, собственно, будет потом, я не знал.
Я был уверен, что рукопись мне возвратят. Зачем же, спрашивается, тел я в издательство? Неискушенному человеку это трудно объяснить. Казалось бы, все понимаешь. И все-таки надеешься...
Книгу зарегистрировали. Я положил ее на стол Чепурову. Главный редактор увидел название и сразу же заметно поскучнел. Он ждал чего-нибудь такого:
"Герои рядом" или, как минимум, - "Душа в строю".
А тут - загадочные и неясные - "Пять углон". Может быть, речь идет о пятиконечной звезде? Значит, глумление над символом?
Я ждал три месяца. Потом зашел в издательство.
- Это так своеобычно, - начала было редактор.
Я вежливо прервал ее:
- Когда будет готова рецензия?
- Я еще не отдавала...
- Почему?
- Хочу найти такого рецензента...
- Не ждите. Отдайте любому. Мне все равно.
- Но ведь книгу зарежут!
- Пускай. Тогда я буду действовать иначе. (Как? )
Мне надоело. Есть у вас кдкой-нибудь список постоянных рецензентов?
- Есть. Вот он.
- Кто там первый?
- Авраменко.
- Отдайте ему.
- Авраменко поэт. Кроме того, он недавно умер.
- А кто последний?
- Урбан.
- Жив?
- Конечно. Господь с вами...
- Дайте Урбану.
- Действительно. Как я нс сообразила?! Урбан - знающий и принципиальный человек. Он поймет, насколько это своеобычно...
Я ждал еще три месяца. Потом написал в издательство:
Уважаемые товарищи!
В июле 1975 года я зарегистрировал у вас книгу "Пять углов" (роман в двух частях). Прошло шесть месяцев. Ни рецензии, ни устного отзыва я так и не получил. За это время я написал третью часть романа - "Судейский протокол".
Приступаю к написанию четвертой, Как видите, темпы моей работы опережают издательские настолько, что выразить это можно лишь арифметическим парадоксом.
С уважением С. Довлатов.
Смысл и цели этого письма казались мне туманными.
Особенно неясным выглядел финал.
Кстати, чаще всего именно такие письма оказываются действенными. Поскольку вызывают у начальства тревогу.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
На одном ленинградском заводе произошел такой случай. Старый рабочий написал директору письмо. Взял лист наждачной бумаги и на оборотной стороне вывел:
"Когда мне наконец предоставят отдельное жилье? "
Удивленный директор вызвал рабочего; "Что это за фокус с наждаком! "
Рабочий ответил:
"Обыкновенный лист ты бы использовал в сортире. А так еще подумаешь малость... "
И рабочему, представьте себе, дали комнату.
