Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис
Я выбрал местечко неподалеку от Анны Владимировны и, наконец, оторвал затекшую руку от ненавистного портфеля. Эсфирь Марковна бодро протянула к костру пучок хвороста:
— Посадите его на сцену, чтобы все видели, как выглядят предатели.
Старушка жаждала зрелищ. Наверное, с хлебом и треской все было в порядке. Я понимал, что моя предстоящая проповедь не приведет к гуситским войнам, и в пылу бунтарского азарта согласен был довольствоваться малым — «чашей для мирян» или хотя бы моральной сатисфакцией.
Рябой что-то деловито зашептал Антонине. Ее каменное лицо осталось неподвижным. Только слегка поднялись тяжелые плечи — мне почем знать, мол. Тогда рябой поднялся:
— Товарищи! У нас сегодня только одна повестка дня и вам она хорошо известна. — Он втянул и без того короткую шею, высматривая кого-то в зале. — Я не вижу комсорга — ему место на сцене.
— В отпуске. — Ответили из зала.
— А его заместитель хто?
— Махлис. — Раздался тот же голос. Рядом хихикнули. Я искоса поглядывал на Анну Владимировну. Она пыталась подавить улыбку. Шестым чувством я догадывался, что мы с ней по одну сторону баррикад. Она была из «раньшего времени». О чем она думала, глядя на этот звериный театр? Может, о том же, что и я, — что вдохновенному Владимирову, кажется, предстоит нелегкая задача.
— Махлис, тебе собрание вести, а ты в зале расселся. — Не унимался весельчак. Я встал и демонстративно поклонился:
— Мне никак нельзя. Я сегодня с сольным номером, если наш худрук не против. Старинная русская забава — борьба с евреем. Дрессированный медведь у нас есть. Комиссаров, введи своего мишку.
Рябой крякнул и громко чертыхнулся. Ему тоже не позавидуешь. Сидя день-деньской на проходной и терзаясь мыслями о своем месте в эволюции, он не упускал случая вспомнить о старых добрых временах. Полвойны прослужил в СМЕРШе, на пенсию вышел полковником МВД. На нынешнее поколение смотрел как на сборище изменников и шпионов. Я не раз удостаивался чести служить ему ушами. А сегодня не складывалось. Вдохновение не приходило. На Вышинского рябой не тянул. Его косноязычный пафос навевал сон. Мне было невыразимо скучно. Я и без него знал, что было, что будет, чем сердце успокоится. Мое сердце успокоится, когда этот людоед отведет свою рябую душу, а я получу характеристику — вонючий клочок бумажки, без которой со мной отказываются разговаривать его последыши в ОВИРе — тыловом филиале СМЕРШа.
— К нам поступило заявление от Махлиса. Зачитать? — и не дожидаясь ответа:
— «Прошу выдать мне характеристику, требуемую ОВИРом, для получения визы на выезд для постоянного жительства в Израи́ль».
Владимиров важно закрыл папку.
— Вот такое у нас, товарищи, происшествие. Что будем делать?
Товарищи задумались. Первым сообразил Комиссаров:
— А почему это мы должны что-то решать? Если мы еще и этим будем заниматься, все звери передохнут. К вам поступило, вы и давайте.
Товарищи зашикали — персональное дело тут, а ты о своих медведях.
— Все не так просто, товарищи, — продолжал рябой. — Мы ведь готовились, значить, к этому собранию, звонили в компетентные организации, нам объяснили, что дело это политическое. И я вот хочу, значить, разъяснить тем, кто этого не понимает (здесь Комиссаров удостоился такого взгляда, что мне стало страшно за него больше, чем за себя), — сегодня мы просмотрели в нашей среде сиёниста, который позорит нас и комсомол своим членством, а завтра… — он долго рисовал в воздухе геометрические фигуры, после чего закончил фразу, — а завтра — и того хуже.
Дрессировщики молча внимали, хотя уже всем было ясно, что хуже сиониста зверя нет.
— Компетентные товарищи сообщили нам, что Махлис уже давно ведет подрывную работу и занимается ею вот здесь, рядом с нами. — А ведь Уголок Дурова, это, товарищи, учреждение идилогическое, мы детишек воспитуем. Это уже попахивает, знаете чем?
— Пятьдесят восьмой? — вставил я.
Товарищи вздрогнули, укоризненно посмотрели в мою сторону и дружно потянули носом.
— Во, видите, — обрадовался Владимиров. — Он знает, где его место. Попался бы ты мне в 37 году. — Сорвался рябой. — Я показал бы тебе заграницу. К стенке — вот твоя виза.
Аплодисменты — выстрел. Громче всех хлопала в подагрические ладошки билетерша Эсфирь Марковна, «взыскующая града и веры истинной». Санта симплицитас! Рассказывают, что иезуиты, устраивавшие в Парагвае резервации для индейцев, секли непослушных, а те в ответ целовали руку мучителя.
— У меня вопрос к Махлису. — Взволнованно встала комсомолка Люда, самая молодая из экскурсоводов.
— Нет-нет, — запротестовал рябой, — мы знаем, что он ответит, кроме грязной антисоветчины, ему и сказать нечего. Сначала мы должны дать оценку.
Я встретился взглядом с Анной Владимировной. Ее умные глаза были насмешливыми, словно говорили — ты, сынок, здесь не на университетском семинаре, повертись, голуба, я, вот, уже седьмой десяток верчусь с этим быдлом. Не знаю, хватило ли у Дуровой проницательности, чтобы прочесть в моих глазах ответ: «А что сказал бы ваш покойный батюшка, увидев в стенах своего детища этот сеанс групповой дрессировки венца творения? Кому достался кнут, тому достался и сахар, а остальные без всякого вознаграждения охотно вытанцовывают, как чеховский пудель».
Разгоряченная билетерша одобрительно кивала в такт оратору. Когда он дошел до «шпиёноу» и «диверсантоу», борьбе с которыми он отдал лучшие годы своей рябой жизни, Анна Владимировна встала и направилась к выходу. Владимиров был недоволен:
— Анна Владимировна, вы далёко?
— Вы на часы-то посмотрите — пора Гвидона кормить.
Мне было жаль, что она покидает зал, не дождавшись моего номера. Кто как не она может оценить по достоинству задуманный мной спектакль? Впрочем, был аншлаг и отчасти доброжелательный зритель. По меньшей мере, один.
Владимиров между тем водрузил очки на бугристый нос и продолжил клеймеж. Было ясно, что надолго его не хватит — слова скоро кончатся, но я был вынужден слушать его внимательно, чтобы не испортить сценарий и не пропустить самый эффектный момент для моего выхода.
— Слово имеет председатель месткома Зорькина Антонина Ивановна.
Грузная, невелеречивая Антонина с трудом поднялась. Своей неподвижностью и застывшей маской лица она напоминала скульптуру эпохи III династии Ура, когда скульптор еще не умел придать каменной глыбе форму человеческого тела. Когда она говорила, губы не двигались и голос ей не принадлежал.
— Товарищи, это, конечно, неприятное событие в жизни нашего Уголка. За 20 лет моей работы, честно скажу, первое. Махлис работает у нас меньше года, и жаловаться на неуважительное отношение к нему не может. Не так ли, Леня?
Я кивнул.
— Ну вот, видите. Я понимаю, у каждого человека в жизни бывают поворотные моменты, когда он принимает ответственные решения. И
