Берта Исла - Хавьер Мариас
Томас Невинсон ходил и ходил, и опять ходил, пока не стемнело и он не почувствовал сильную усталость, но, только возвращаясь в свою мансарду, еще на площади, он понял, что в любом случае завершился или близится к концу этот казавшийся бесконечным этап его жизни, который успел стать его единственной жизнью – жизнью кочевой, фальшивой и беспорядочной. Каким бы ни получился предстоящий разговор, Том уже не собирался возвращаться к активной работе, хотя еще и тосковал по ней утром, из-за чего его и потянуло смешаться с толпой посетителей музея. И вот оказалось, что той угрозы, которая нависла над ним более двадцати лет назад, ни тогда, ни потом не существовало, вернее, она существовала лишь в его наивной и напуганной до паники юной голове. Но уже поздно лить слезы: ни жизнь, от которой он отказался, ни другие жизни не умеют ждать, они утекли – и настоящая, и параллельная, обе от него улизнули. Зато другие опасности, которые грозили ему, когда он действовал под разными именами и говорил на разных языках, теперь стали казаться призрачными, и о них он вспоминал равнодушно, ведь ничего бы не изменилось, если бы одно из заданий стоило ему жизни, – все становится безразлично, когда понимаешь, что сочиненный кем-то сюжет подошел к своему финалу.
Он увидел повисшую в воздухе пыль, увидел ее совершенно отчетливо в прозрачном полуденном свете, пока стоял на площади, которая вдруг до неузнаваемости изменилась под его усталым, погасшим взором, и подумал: “Человек возвращается только тогда, когда ему некуда больше податься, когда для него не осталось новых мест и его история закончилась. Моя история закончилась здесь, на Дорсет-сквер, – здесь и прямо сейчас”.
Ему понадобилось несколько секунд, чтобы переварить эту мысль, чтобы освоиться с ней, а потом глянуть в будущее, то есть в прошлое: “Я могу вернуться только к Берте и на нашу улицу Павиа, если там меня примут. Это единственное, что осталось незыблемым, единственное, что не изменилось и, возможно, ждет меня, бессознательно, но ждет. Берта не окунулась в новую жизнь, как принято выражаться, не вышла повторно замуж, хотя уже давно числится вдовой. Моя единственная надежда, что и к ней можно отнести ту французскую цитату, которую я услышал от мистера Саутворта: “В ее жизни, как у всех, была любовь”. Моя единственная надежда, что ее любовь – это я, живой или мертвый”.
– А вы помните, откуда эта цитата? – вдруг спросил он Саутворта и повторил ее, чтобы не забыть и потом отыскать источник, хотя она еще с тех давних времен засела у него в голове. – Вы произнесли ее в то утро, когда сказали, что мы не всегда замечаем любовь, которую переживают другие, даже если сами являемся ее предметом. Разговор шел о том, какие чувства Дженет могла испытывать ко мне. Разумеется, никаких, иначе она не согласилась бы участвовать в этом обмане.
Мистер Саутворт характерным для него движением закинул ногу на ногу, потом опять поставил ее на пол, встряхнул полы мантии и напрягся, почувствовав любопытство. Внимательно выслушав цитату, он беззвучно повторил ее по слогам, стараясь вспомнить, откуда она взялась.
– Нет, не могу сообразить, где я это прочел, – сказал он не без досады. – Задал ты мне задачу, теперь буду только о ней и думать. Наверное, тогда цитата была для меня совсем свежей. Может, Стендаль, а может, Флобер, или Мопассан, или Бальзак. Или Дюма, попробуй теперь угадай. Как невозможно угадать и то, что на самом деле чувствовала Дженет. А вдруг она отомстила тебе за твое равнодушие, за то, что ты видел в ней лишь способ развеяться? Но этого мы никогда не узнаем, точно никогда не узнаем.
– Передай Тупре, Стиви, что мне надо с ним увидеться. Возникло срочное дело, которое ждать не может. Совсем не может, – заявил Том юному Молинью, как только тот сел за столик в гостиничном лобби-баре. И обратился к нему по имени, хотя обычно называл по фамилии, как много лет тому назад и его самого называли просто Невинсон, без добавления “мистер”, сначала в “Блэквелле”, а потом и в пабе “Орел и дитя”, в тот день, когда ему пришлось принимать столь важные решения. Мало того, он использовал уменьшительное – не Стивен и даже не Стив, а именно Стиви – чтобы принизить Молинью (так, кстати, звалась одна эксцентричная поэтесса, Стиви Смит, бывшая в моде, когда Том приехал в Оксфорд, но вскоре умершая). Молинью ничего этого не знал, что не имело никакого значения, но, услышав такое обращение, он понял: ему отдают приказ.
– Хорошо, хорошо, – начал он защищаться, – скажите, о чем речь, и я все ему передам, мистер Кромер-Фиттон. Как только у него появится возможность… Ведь мистер Тупра всегда очень занят. – Однако Молинью не осмелился назвать своего собеседника Дэвидом или Томом, чтобы отплатить той же монетой. В конце концов, Томас занимал более высокое место на служебной лестнице и был гораздо опытнее.
– Нет, мне надо увидеть Тупру немедленно, и поверь мне, что это в его же интересах. Прямо сегодня или завтра, но не позже. А если он в отъезде, пусть возвращается, ведь кто-нибудь должен знать, как с ним связаться. Скажи только следующее: Томас Невинсон познакомился с детьми Дженет Джеффрис.
Молинью, несмотря на приказной тон Невинсона, повел себя довольно нагло и не удержался от вопросов. В тот день он убрал дурацкую челку со лба, и волосы у него были уже одного цвета, а не двух, то есть выглядел он вроде бы естественно, но ненамного пристойнее, чем раньше, скорее лишь чуть менее непристойно.
– А это кто такая? И что еще за дети? Они маленькие или взрослые? Не вижу, какая тут может быть спешка, особенно если они маленькие.
– А ты скажи ему это, Стиви. Он все поймет, и ты сам убедишься, насколько дело спешное. Хочешь, поспорим, что он сразу же назначит мне встречу?
Молинью спорить не стал, он знал, что проиграет. В тот же
