Берта Исла - Хавьер Мариас
– Скажи, Бертрам, неужели я действительно был для вас таким ценным кадром, чтобы поступить со мной так, как вы поступили? Вы искорежили мне жизнь на самой ее заре, когда я был считай что неоперившимся птенцом, – заговорил Томас, глядя на него с негодованием и ненавистью.
Он не позволит себе подхватить притворную сердечность шефа, она была слишком фальшивой. И кроме того, могла в любой момент смениться на что-то другое, а на самом деле уже и менялась, Томас это знал, и Тупра, безусловно, догадывался, что он это знает. Уж дураком-то он не был, и одной из его главных способностей было умение заранее угадывать возможную реакцию людей и просчитывать, что у них в голове. Томас больше не будет его подчиненным, он уедет. Пыль по-прежнему висела в воздухе и еще не осела, пыль, которая указывала, что все позади. Тупра достал сигарету из своей египетской пачки и поднес к ней дрожащий огонек Zippo. Но не потрудился выпустить дым куда-нибудь в сторону, Томас тоже курил.
– Рассуди сам, Том. Сколько заданий ты выполнил? И сколько из них успешно? А сколько провалил, то есть безнадежно провалил? Одно, всего только одно, сегодня утром я просмотрел твое личное дело и твои отчеты. Так был ты для нас полезным или нет? Тут мне следует потешить твое самолюбие и сказать, что мы с самого начала увидели в тебе прекрасного сотрудника, который станет эффективно защищать Королевство. И таких, как ты, мало. Ты сам это знаешь. Мы тобой довольны, несмотря на долгие годы твоего вынужденного простоя, и ты тоже должен быть собой доволен. Сделка наша была взаимовыгодной, и, хотя мы, пожалуй, получили все-таки больше, обе стороны оказались в выигрыше.
Томас терял терпение, он снова дотронулся до рукоятки револьвера, так как это его несколько успокаивало, помогало держать себя в руках.
– Вы получили больше? Я выиграл? Я двадцать с лишним лет обманываю жену, вынужден был обманывать. Двенадцать лет она и мои дети, которых я не знаю, считают меня умершим.
Как считали и родители, которых мне даже не удалось проводить в последний путь. Я рисковал своей жизнью и жизнью своих близких. Вы навязали мне судьбу, которую я до этого уже отверг, вы не оставили мне выбора.
– Ну да, конечно, – сказал Тупра, – иначе и быть не могло: вот оно, наконец-то вылезло наружу новомодное чистоплюйство, ведь оно теперь расползлось повсюду, где бы ни зародилось изначально. Скажи на милость, когда это люди выбирали свою судьбу? Веками все у них было прописано наперед, за редчайшими исключениями. Что воспринималось как норма, а не как трагедия. Большинство никогда не двигалось с места, люди рождались и умирали в деревнях или жалких городишках, а позднее – и в нищих пригородах. В больших семьях одного мальчика отдавали в армию, другого – в церковь, если им, конечно, везло и их туда брали, там они хотя бы не умирали с голоду; с сыновьями старались распрощаться пораньше, когда они еще были неоперившимися птенцами, если использовать твое выражение. Дочерей выдавали замуж, если они были приятными с виду, иногда за стариков и чаще всего за тиранов, а не слишком красивых девушек обучали чему-нибудь полезному и простому: шить, вышивать, готовить – вдруг кто-нибудь возьмет их себе в услужение, или отправляли в самые бедные монастыри – даровыми работницами. Но так было в семьях хоть с какими-то средствами, и не мне тебе рассказывать про те, у которых не было ничего. Но и барчук не выбирал свою судьбу. Как и все человечество в целом до самого недавнего времени – хотя и сегодня это не более чем иллюзия. Да, всегда считалось законным желание выбиться вперед, достичь процветания, и в истории найдется полно примеров того, как людям удавалось преуспеть. Но скольким такое удавалось или удается сейчас? Их доля ничтожна. Большинство устраивается в жизни и проживает ее, не задавая лишних вопросов, или благодарит судьбу за то, что на их долю выпало, – так оно обычно и бывает, жизнь тратится на преодоление каждодневных препятствий, и людям этого довольно. Невозможность выбора – не оскорбление, а норма. И будет оставаться нормой в огромной части мира, и в наших странах тоже, несмотря на всеобщее ослепление. Ты думаешь, я выбирал свою судьбу, или Блейкстон свою, или сама королева? Королева еще в меньшей степени, чем любой ее подданный. О чем ты мне говоришь, Невинсон, о чем ты говоришь? Кроме того, сам ты пользовался невероятными привилегиями. Разве там, в оксфордском пабе, мы приставили тебе пистолет к виску? Применили силу? Блейкстон выкрутил тебе руку и грозился сломать ее? Нет, ты сам выбрал свою судьбу, разумеется, сам. И в итоге она пришлась тебе по вкусу. С этим ты спорить не станешь.
– Обвинение в убийстве хуже сломанной руки, – рискнул возразить Томас, но не слишком уверенно.
Как быстро удалось Тупре опять сбить его с толку, опять запугать. Он в третий раз тронул рукоятку револьвера, теперь из суеверия или цепляясь за какие-то пустые фантазии. Словно напоминая себе, что в любой миг сможет прекратить разговор, если поймет, что терпит поражение. Достаточно выхватить револьвер и заставить Тупру замолчать навсегда. Но это было утешением лишь теоретическим, игрой воображения, поскольку сейчас, когда он почувствовал себя свободным на вполне законном основании, когда мог вернуться к Берте, если только она его примет, он не стал бы рисковать и не желал попасть в тюрьму, от которой старался спастись с того далекого дня в Оксфорде. Нравилась ли ему оставленная позади жизнь? Пожалуй, да, в каком-то смысле да, как подсевшему на наркотики нравится быть наркоманом. Но одновременно он ненавидел ее и страдал. Он
